— Он думает, что вы хотите играть роль Бога, — улыбнулась Анника.

Бернард Торелл ответил ей лучезарной улыбкой.

— Печально, но с уважаемым коллегой невозможно вести нормальную дискуссию. Я бы сказал, что он неисправимый, законченный креационист.

— Значит, фармацевтическая промышленность — это пасть чудовища?

— Именно. И мы должны остеречься, потому что нас ждет неизбежная расплата.

Последние слова он произнес хриплым голосом, округлив глаза в притворном страхе. Анника рассмеялась.

— Значит, вас накажет Немезида? — сказала она, и улыбка Бернарда Торелла стала еще шире. На щеках образовались симпатичные ямочки, глаза немного потемнели. Анника заглянула в них и вздрогнула. О нет, только не еще один Боссе! Но удержать ответную улыбку не смогла.

— Так вы знаете о Немезиде? — спросил Торелл и сделал шаг вперед.

— Да, это богиня возмездия и название пьесы Альфреда Нобеля.

Он тряхнул головой и улыбнулся, снова показав свои безупречные зубы.

— Немногие знают, — сказал он, — что Альфред Нобель очень сильно интересовался историей Беатриче Ченчи.

Он стоял так близко, что у Анники закружилась голова.

— Она была красивой женщиной, но смерть ее была ужасна, — сказала Анника, понимая, что голос ее звучит, пожалуй, слишком нежно. Еще немного, и она сорвется на фальцет.

Не отрывая взгляда от Анники, Торелл сунул руки в карманы и расправил плечи.

Господи, как же он красив, подумала Анника.

— Она была так молода, — сказал он, — и так прекрасна…

Аннике казалось, что Торелл физически ласкает ее.

— Я знаю. — Анника едва дышала. — Она была невыразимо хороша. У Эббы, моей соседки, висит в гостиной ее портрет…

Наступило неловкое молчание. Бернард Торелл уставился на Аннику, блеск в глазах потускнел и исчез.

— Это не портрет ли работы Гвидо Рени?

Анника покопалась в памяти. Не упоминала ли Эбба, кто автор картины?

— Не знаю, но могу спросить, — смущенно улыбнулась она и сделала шаг назад.

— Эбба? — спросил Торелл. — Она работает в лаборатории? Эбба Романова?

Анника кивнула. Да, она.

Лицо Торелла снова осветилось теплой улыбкой.

— Представляете, как тесен мир.

Он отвернулся и, не сказав больше ни слова, вошел в «Черный лис».

Кошечка повесила чехол с теннисной ракеткой на плечо и обеими руками взялась за руль велосипеда. Завязанные в хвост волосы упали ей на спину, когда она поправила козырек. Бетон дорожного покрытия похрустывал под ее обутыми в теннисные туфли ногами. Вот так мы идем и катим рядом велик. Все же как хорошо умеет она растворяться в пригородных поселках.

Сегодня ей впервые хоть что-то понравилось в этой ужасной стране. Впервые она отчасти поняла, что заставляет людей жить на этом Северном полюсе.

Естественно, она понимала почему — ей не надо было ничего объяснять. Этот поселок напоминал ей место близ Бостона, где она жила с отцом после развода родителей. Большие, удобные, выкрашенные в неброские цвета дома. Маленькие окна, блестящие на солнце. Подстриженные лужайки и цветущие фруктовые деревья за аккуратными заборами и живыми изгородями.

Надо признаться, она была удивлена.

Оказывается, и здесь есть цивилизация.

Исключение составляет только этот чудовищный белый дом маленькой репортерши.

Она с отвращением смотрела на поставленный на плоском, изрезанном автомобильными шинами участке яркий и кричащий белый дом. Это был образчик мертвой архитектуры — без чувства меры и чувства традиции. Планировки таких домов можно найти в старых рекламах в Интернете. На первом этаже — открытая планировка в так называемом современном стиле и четыре спальни наверху. Не надо быть Эйнштейном, чтобы понять, как семейство Бенгтзон пользуется этими комнатами.

В двух ближних к фасаду спальнях обитают милые крошки. Синие занавески с изображениями игрушек в спальне мальчика и пастельные занавески в цветочек — в спальне девочки. Господи, от одной этой мысли Кошечку едва не вырвало. В задних комнатах — спальня и маленький кабинет, где фрекен Бенгтзон мило занимается сексом со своим скучным бюрократом-мужем и пишет гнусные статейки.

По спине поползли мурашки, Кошечке отчего-то стало трудно дышать.

Надо сосредоточиться — все хорошенько спланировать и наметить ориентиры.

Она прикусила губу и тряхнула конским хвостом, придав лицу скучающе-пресыщенное выражение, и принялась рассматривать другие, более привлекательные виллы. Сразу за этим дрянным домом стояло действительно красивое строение. На участке высокий пожилой человек полировал свой «мерседес».

Через дорогу стоял самый лучший дом в этом поселке. Это была вилла, выстроенная в национальном романтическом стиле — три этажа, цокольный этаж, — и все это подернуто готической загадочностью. Тяжелый темный фасад, большие окна и резные столбы веранды. Сад был старый и ухоженный, с летним домом и колодцем. В дальнем конце был виден собачий вольер.

И это тоже надо учесть, подумала Кошечка, на секунду остановившись. Даже этот собачий вольер.

Она чутьем угадывала, что находится внутри дома, как он выглядит, как он пахнет. Высокие потолки, свет, льющийся сквозь просвинцованные окна, холодные зимние сквозняки.

В таком же доме жил Грант — летний домик, собачий вольер и все прочее. Она улыбнулась, вспомнив друга своего детства. Он рос в соседнем доме. Ее посещения отцовского дома были строго ограниченны. Она приезжала к отцу, когда мать в очередной раз попадала в сумасшедший дом. По счастью, случалось это довольно часто — мать то и дело резала себе вены и писала пьяные письма об «этой страшной шлюхе» (новой женщине отца, которую мать только так и называла).

Это было волшебство — прогулка по дому Гранта. Она живо помнила тот готический замок.

Вспомнился ей и летний домик, в котором они с Грантом выкурили по своему первому косяку.

Чердак под крышей, где они прятали порнографические журналы.

Подвал, где они ловили мышей, а потом отрезали им головы перочинными ножами, достигнув в этом большого искусства.

Она улыбнулась этим приятным воспоминаниям.

Грант был душка. Каким же скучным остолопом он стал, когда вырос. Директором гребаного симфонического оркестра — какая же это скукота!

Она вздохнула и покатила велосипед дальше. Раз-два, раз-два — хрустел бетон под ногами. Она с силой налегала на руль, чтобы умерить боль в левой ноге. Ей удавалось почти не хромать.

Скоро она закончит рекогносцировку. Надо заметить несколько ориентиров и распланировать время.

Она оглянулась и еще раз посмотрела на безвкусный, омерзительный дом этой умной репортерши.

Она окажет миру большую услугу, если сотрет этот дом с лица земли.

Анника вернулась в редакцию, чувствуя растерянность и опустошенность. Что она здесь делает?

У нее нет собственного стола; ноутбук она вынуждена таскать в сумке; она даже не знает, с кем ей поговорить о работе.

Со Спикеном?

Он даже не смотрит на нее.

С Берит?

У нее хватает своих забот.

Это напомнило ей двенадцатый класс школы, когда специалисты решили, что старшие дети могут работать самостоятельно — без учителя, воображая, что нашли идеальное решение. Дешево и сердито.

Она побрела к месту, отведенному для сменных корреспондентов. На столах валялись огрызки яблок, бумажки и пустые кофейные стаканчики.

Значит, надо еще поработать и уборщицей.

Она скрипнула зубами, нашла мусорную корзину и смахнула в нес все, что валялось на столе. Потом принесла из туалета мокрую тряпку и вытерла стол, очистив его от кофейных пятен и следов раздавленного банана. Сделав это, она вытащила из сумки ноутбук и поставила его на стол.

Теперь надо собраться.

Что она может обо всем этом написать?

Убийство Эрнста Эрикссона было непосредственно связано с убийствами на нобелевском банкете, в этом Анника была убеждена. Но она не могла понять суть этой связи, не видела связующих нитей, исключающих всякое совпадение.