Как Анника ни старалась, они не могла стать хорошей женой Томасу.

Вчера он обещал вернуться домой вовремя, чтобы успеть к ужину. Он обещал поиграть с детьми и починить велосипед Калле — мальчик проколол шину.

Вместо всего этого он пошел в свой проклятый кабинет и весь вечер проторчал за компьютером. Потом он явился на кухню, опоздав на час, но твердо рассчитывая, что там его ждет тарелка горячей еды.

Он никогда ее не слушал; его не интересовали ни ее мнения, ни ее притязания. Не помогла и покупка дома в Юрсхольме, не помогла, не помогла…

Анника с такой силой ударила ладонями по стене, что вскрикнула от боли.

— Ох, — простонала она, ощупывая запястье.

Постепенно успокаиваясь, Анника спустилась в кухню. Убрала остатки завтрака, вымыла гранитный стол, включила пылесос и наскоро прошлась по кухонному полу. Потом она сварила кофе, выпила его, посмотрела на часы. До обеда еще куча времени.

Набросив куртку, она вышла на улицу. Трава просто взывала о помощи, в бурых колеях стояла вода, но Анника не стала присматриваться к этой картине, а вышла на дорогу.

Красный «вольво» Эббы стоял около дома, и Анника поднялась по ступенькам крыльца к входной двери.

Может быть, ей не стоило вот так, запросто, подниматься на крыльцо соседки и звонить в дверь?

Она сглотнула от волнения и нажала кнопку, слыша эхо звонка за толстыми стенами.

Прошла почти минута, прежде чем Эбба подошла к двери. Франческо пытался отодвинуть хозяйку носом в сторону и радостно вилял хвостом.

— О, привет, — воскликнула Эбба, не скрывая удивления. — Это ты?! Входи, входи…

— Спасибо, — сказала Анника, входя в прихожую. — Я не буду отнимать у тебя время, но мне хочется попросить об одной вещи…

Эбба улыбнулась. Сегодня на ней был серый пиджак и темно-серые брюки.

— Я слушаю.

Анника смущенно откашлялась.

— Ты не будешь возражать, если я еще раз посмотрю на портрет обезглавленной девушки?

Было видно, что просьба удивила Эббу не меньше, чем неожиданный визит.

— Конечно не буду, — ответила она, жестом указывая на дверь библиотеки. — Мне надо ехать в лабораторию, но пожалуйста…

Анника стряхнула с ног уличные туфли и быстро прошла в комнату с огромным камином, беззвучно ступая по толстому ковру. Она приблизилась к картине.

Коричневатым фоном картина напоминала старые тонированные фотографии. У девушки на портрете было очень бледное лицо и светло-розовые, чуть раскрытые губы. На голове была белая шляпка без полей. Темно-русые волосы локонами спадали на плечи и спину. Тело было задрапировано во что-то белое и бесформенное, то ли в простыню, то ли в большое, не по размеру, платье.

В библиотеку вошла Эбба. Она встала рядом с Анникой, и они вдвоем некоторое время смотрели в светло-карие глаза девушки-ребенка.

— Беатриче Ченчи, — сказала Анника. — Вчера я читала о ней в Интернете, о том, что Альфред Нобель написал о ней пьесу.

— Бедная Беатриче, — сказала Эбба, с состраданием глядя на портрет. — В те дни у молоденькой девочки не было шансов устоять в борьбе против мужчин и церкви. Она была обречена.

— Она действительно существовала? — поинтересовалась Анника.

— Да, — ответила Эбба. — Ее судьба несколько столетий чаровала людей. Альфред Нобель был не первым великим человеком, написавшим о ней. В 1819 году Перси Шелли написал о ней поэму в белых стихах, а Александр Дюма посвятил ей целую главу в своей известной книге «Знаменитые преступления». Почему ты об этом спросила?

— Кто она? — спросила Анника. — Что с ней произошло?

— Беатриче была дочерью Франческо Ченчи, богатого и могущественного аристократа.

— И она его убила?

Эбба кивнула:

— С одобрения братьев и мачехи. Во время следствия выяснилось, что отец ее был злобный и жестокий тиран. Он запер Беатриче и ее мачеху в замке Риети и всячески над ними издевался. Он подвергал их всем пыткам, какие только можно себе представить.

— Неужели все это не было принято во внимание во время суда?

— Франческо был богат; папа понимал, что богатства семьи достанутся ему, если он сумеет избавиться от Беатриче. И она была обезглавлена на мосту Святого ангела. Это мост через Тибр, и находится он у самого Ватикана. Поглазеть на казнь собралась огромная толпа. Беатриче стала символом жертвы неправедного суда, практически святой.

— Но святой она стала, естественно, не в глазах церкви, — предположила Анника.

Эбба улыбнулась:

— Конечно нет. Как у тебя дела с работой?

— Выхожу в редакцию во вторник, — не в силах сдержать улыбку, ответила Анника. — Признаюсь, я очень этим довольна. Надо заниматься чем-то, кроме штопки носков.

— Понимаю, — кивнула Эбба, направляясь к двери. — Ты не думала о нашем разговоре? О том, чтобы перестать писать о насилии и вместо этого обратить внимание на мир науки?

Анника посмотрела, как вздрагивает в такт ходьбе прическа Эббы.

— Насколько могу судить, мир науки может иногда проявлять незаурядную склонность к насилию, — сказала она. — Ты, кстати, слышала о Юхане Изакссоне?

Эбба резко остановилась, обернулась и внимательно посмотрела на Аннику.

Об Изакссоне? — переспросила она. — Ты имеешь в виду парня, который по ужасной случайности заперся в холодной комнате и замерз насмерть?

Анника кивнула.

— Я была с ним знакома. Наши лаборатории находились в одном отделе, да и тема исследования очень похожа на мою. Он занимался одной нейродегенративной болезнью — болезнью Паркинсона. Так же как и я, он работал над изучением сигнальных путей и белков. Почему ты спросила?

Анника уже собралась прямо ответить на вопрос, но в последний момент передумала.

— Однажды… однажды я сама оказалась запертой в такой холодной комнате — температура там была ниже минус двадцати. Это случилось не так давно, прошлой зимой. Правда, я была там не одна. Один человек умер…

Она опустила взгляд, не вполне понимая, почему не сказала Эббе, что ее вызывали в полицию для того, чтобы поговорить о смерти Юхана Изакссона.

— Хочешь поехать в лабораторию и посмотреть это место? — спросила Эбба Романова. — Там, на месте, ты и поймешь, стоит ли об этом писать.

У Эббы был «вольво»-универсал, и Франческо обычно ездил в багажном отсеке. Пес, очевидно, привык ездить и громко возмущался тем, что на этот раз его не берут в машину.

Машина до сих пор пахла новизной, к которой примешивался запах сырой собачьей шерсти. Эбба вела машину спокойно и уверенно, выезжая на шоссе, ведущее в Норртелье. Оттуда они свернули на автостраду через Бергхамру.

— Научный мир немного своеобразен, — заговорила Эбба. — Я очень рада, что могу от него немного отстраниться — мне не приходится драться за гранты и статус.

За окнами промелькнул серый виадук.

— В чем своеобразие мира науки? — спросила Анника.

— Много на этом пиру званых, но мало избранных, — ответила Эбба. — У меня есть два друга, которым вот-вот должны присвоить профессорские звания, но на их пути столько препон, что им повезет, если они станут профессорами перед выходом на пенсию. В журналистике такое же положение?

— Не совсем, — ответила Анника. — В Швеции большая часть СМИ в частных руках, если не считать газет, издаваемых профсоюзами и подобными организациями. Есть также Шведское телевидение и радио Швеции. Так что владельцы сами решают, каких людей им брать на работу. Обычно они выбирают тех, кто хорошо понимает коммерцию и согласен с политикой руководства и совета директоров.

— Естественно, — согласилась Эбба. — У нас, собственно, дела обстоят точно так же. Правда, ваша работа, конечно, более публична, и это понятно. У нас очень много сплетен, склок по поводу того, чем заняты другие.

— То есть у вас царит беспощадная конкуренция? — удивилась Анника.

— И еще какая! — воскликнула Эбба. — Когда я приступила к докторской диссертации, это было первое, о чем предупредил меня мой руководитель: переворачивать лицом к столу все бумаги на столе, если выходишь из комнаты хоть на две минуты. Никогда и ни за что не позволять другим читать написанное тобой. Никогда не рассказывать никому о своих достижениях и не говорить, над чем в данный момент работаешь. Подозрительность и секретность доведены до абсурда.