— Мы рады объявить, что «Меди-Тек» только что заключил соглашение о сотрудничестве с Каролинским институтом, — сказал он. — Это в высшей степени важная и многообещающая программа, рассчитанная на несколько ближайших лет. Бернард?

Профессор отступил назад, уступая место молодому коллеге.

— Я хотел бы начать с того, — заговорил Бернард Торелл низким мелодичным голосом, — что меня до глубины души потрясла смерть Каролины.

От снисходительной улыбки не осталось и следа.

— Каролина была моим первым наставником в мире науки. Могу лишь пожелать всем такого начала трудовой карьеры. Я до конца дней буду благодарен Каролинскому институту, без которого моя жизнь в науке была бы просто немыслима.

Сёрена Хаммарстена, очевидно, глубоко тронули эти слова, но было видно, что Эрнст Эрикссон испытывает страшную неловкость.

— Куда они клонят? — шепотом спросил Боссе.

— Мой послужной список и мои рекомендации, вероятно, способствовали тому, что «Меди-Тек» выбрал Каролинский институт для партнерства, но это ни в коей мере не было решающим фактором, — сказал Бернард Торелл и выдержал театральную паузу.

В зале наступила мертвая тишина. Бернард Торелл что-то шепнул Сёрену Хаммарстену, и Аннике показалось, что все журналисты наклонились в сторону президиума.

— Сто миллионов долларов, — бесстрастно заговорил Торелл. — «Меди-Тек» решил передать в распоряжение Каролинского института сто миллионов долларов. Сто миллионов долларов на будущие исследования иммунной системы, ее интерлейкинов и межклеточных сигналов, путей их передачи между различными структурами…

В зале возникла лихорадочная суета, особенно в двух группах ученых, сидевших в первых рядах. Ропот перешел в невыносимо громкий гомон, люди начали вставать со своих мест. Только корреспонденты продолжали сохранять невозмутимое спокойствие.

— Семьсот пятьдесят миллионов крон, — прошептала Анника, наклонившись к Боссе. — Много это или мало на такого рода исследования?

— Думаю, что довольно много, — тихо ответил Боссе.

Сёрен Хаммарстен призвал аудиторию к тишине, а потом заговорил:

— Большая часть этой суммы будет передана руководителю отдела эпидемиологии и молекулярной биологии Эрнсту Эрикссону для того, чтобы он смог запустить пятилетнюю исследовательскую программу. Эрнст?

Эрнст Эрикссон был худой, одетый в серый костюм человек с красными припухшими глазами. Костюм мешковато висел на его костлявой фигуре. Он протянул руку и взял микрофон.

— Правила нашего сообщества предусматривают, что мы обязаны принимать деньги только на предложенные нами проекты.

Эрикссон замолчал и обвел взглядом аудиторию, поерзал на стуле и приблизил микрофон к губам. Было видно, как у Эрикссона дрожит подбородок.

— Я хочу воспользоваться предоставленной мне возможностью, чтобы выразить протест против коммерциализации и духа наживы, который в последнее время пропитал Каролинский институт…

— Эрнст, — строго одернул коллегу Сёрен Хаммарстен. — Здесь не время и не место…

— Замолчи! — перебил его Эрикссон неожиданно сильным голосом. — Ты и сам прекрасно знаешь, что мы не можем делать вид, что этого конфликта не существует. Он ставит под сомнение не только независимость наших исследований, но и нашу беспристрастность при присуждении Нобелевской премии…

В первом ряду встали двое мужчин и принялись кричать на Эрикссона.

— Охрана! — снова произнес в микрофон Сёрен Хаммарстен. — Пришлите людей в зал Валленберга!

Эрнст Эрикссон тоже встал. Вслед за ним вскочили и обе группы ученых. Поднялся громкий крик.

— Что за балаган? — удивился Боссе. — Ты когда-нибудь видела нечто подобное?

Люди в темных костюмах снова вошли в аудиторию, но на этот раз им не удалось дойти до президиума. Навстречу им вышла Биргитта Ларсен в полосатом костюме и что-то сказала начальнику охраны. Охранники развернулись и ушли.

— Как сильно они разнервничались, — заметила Анника. — Что-то не на шутку их разволновало.

— Немезида, — сказал Боссе. — Их преследует Немезида.

— Представляю, как им страшно. Ведь одну из них уже убили, — поддержала Анника.

Кошечка изо всех сил впилась зубами в тряпку, чтобы подавить рвущийся из груди крик. Боль от перелома, случившегося после падения с мотоцикла, была ничто по сравнению с тем, что ей приходилось терпеть сейчас. Перелом начал срастаться, но неправильно, и врач-алкоголик, которого откопал где-то ее напарник, был вынужден снова ломать кость.

— Сейчас я наложу вытяжение и правильно сопоставлю отломки, а потом наложу гипс, — виновато объяснил он. — Прошу прощения, что у меня нет обезболивающих средств…

Кошечка лежала на столе в грязной кухне дома на окраине Юрмалы, в сорока семи километрах от Рижского аэропорта. Дом, в котором она сейчас находилась, был ужасно запущенным. Она никогда не могла понять, почему эти кретины, восточные европейцы, не следят за своими жилищами. Стены покосились, в помещениях сквозняк и дикий холод. На внутренней стороне оконного стекла наросла толстая корка льда.

— Сейчас приступим, — сказал врач, и Кошечка проревела в тряпку ругательства.

Пот струями тек но ее шее, она дышала с таким напряжением, что крылья носа прилипали к перегородке на вдохе.

Напарник вытер ей лоб грязной тряпкой, и Кошечка раздраженно отвернулась. «Проклятый любитель, — подумала она. — Болтался в Торё полтора часа, ожидая меня, хотя ему было четко приказано уезжать через полчаса».

Это сущее наказание работать с любителями.

— Сейчас приготовлю гипс, — сказал врач и вытер руки той же тряпкой, которой напарник вытирал Кошечке лоб. Оба никчемные, отвратительные любители.

— Худшее позади, — сочувственно произнес напарник и взял Кошечку за руку, но она вырвала руку и в ярости выплюнула тряпку изо рта.

«Да, для меня худшее позади», — подумала она.

— Машина ждет у крыльца, — сообщил напарник. — Автоматическая коробка передач, как ты и говорила. Я воспользовался латвийской кредитной картой.

— Идиот! — прикрикнула на него Кошечка. — Я же велела расплатиться наличными.

Я знаю, — ответил напарник, — но тогда мне пришлось бы вернуть машину, а по карте мы сможем оставить ее в аэропорту.

— Идиотские коммунистические правила, — вновь вспылила Кошечка. — Где ключи?

— Здесь. — Напарник похлопал себя по правому карману брюк. — Но ехать можно будет только после того, как схватится гипс. У двери стоит пара костылей.

Вернулся лекарь с ржавым ведром в руке.

— Постараюсь работать осторожно, — сказал он и принялся накладывать гипс на опухшую, покрытую синяками и кровоподтеками ногу.

Господи, черт бы тебя подрал, Иисусе, как же медленно он работает. Месит, мажет, обертывает. Кошечка стонала каждый раз, когда он прикасался к ноге. Она закрыла глаза. Все вокруг плыло и качалось.

Переход через Балтийское море был ужасен. Ветер и снегопад чередовались друг с другом, волны хлестали через борт утлой лодчонки, и Кошечка не раз думала, что они непременно утонут, но у нее не было сил даже на то, чтобы испугаться. От боли в ноге она периодически теряла сознание.

Она не помнила, как сумела на мотоцикле, со сломанной ногой, добраться до Торё. Это был единственный счастливый эпизод во всей этой прискорбной истории.

Действовала она своим обычным способом: запрограммировала мозг на жесткую последовательность действий — запрограммировала так надежно и тщательно, что он выполнил свою задачу даже в полубессознательном состоянии. Значит, ее способ был правильным, а это радовало и грело душу.

— Вот и все, — сказал врач, собирая инструменты. — Теперь гипс должен схватиться.

Этот напарник умел управляться с лодками, поэтому она его и выбрала. Только благодаря ему они не утонули в волнах Балтики. Это следовало признать. Но он не смог найти приличного врача, а этот начнет болтать, как только она выйдет за дверь.

— Долго ждать, пока гипс схватится? — спросила она, огорчившись слабости своего голоса.