— Ну что же ты, Паша, веди Светлану в гостиную.
Павел открыл тяжелые двери, и они вошли в большую комнату. Таких она никогда еще не видела, даже в специальных журналах по интерьеру: первое, что бросилось в глаза — большой коричневый рояль с поднятой крышкой; у одной из стен стояли телевизор и старинный комод с изящной восточной вазой с одной молочно-белой хризантемой; у другой стены, рядом с книжным стеллажом, темнеющим корешками старых книг, широко раскинулся огромный, мягкий диван с обивкой под леопарда. Красная, желтая и голубая подушечки были аккуратно разложены около спинки. Эти яркие пятна придавали чопорной комнате элемент несерьезности и, самое примечательное, оптимистичный вид и совсем не гармонировали с торжественным видом остальной обстановки. На стенах висели картины (именно картины, как она поняла, а не репродукции), одни были большими, в массивных золоченых рамах, другие — совсем маленькими, и что изображено на них, можно было рассмотреть, только приблизившись вплотную. Около тяжелых штор, прикрывавших большое окно, стоял овальный стол, накрытый китайской скатертью с изящной вышивкой. У них, когда еще была жива мама, была точно такая же, и ее стелили только по большим праздникам.
— Проходите, садитесь, — вежливо пригласила хозяйка, — подвигайте к себе прибор. Паша, — обращаясь к сыну, сказала она, — я очень рада, что день рождения Вольтера мы встречаем вместе. Но о Вольтере мы поговорим позднее, а сейчас — пища для тела.
Хозяйка открыла крышку большой фарфоровой супницы, и у Светланы закружилась голова от пряного, чуть кисловатого аромата солянки. Ах, как вкусно, божественно! Голод и восторг при виде еды на какое-то время лишили ее способности владеть собою, и она накинулась на суп с остервенелостью дикарки. Опомнившись, только когда тарелка оказалась пуста, и робко подняв глаза, она поймала напряженный взгляд хозяйки, которая еще не успела наполнить свою тарелку.
Пристально наблюдая за ней, Павел внезапно застыдился своего поступка: привести незнакомую девчонку с улицы в этот чопорный, но такой привычный для него дом, где может жить, а вернее, царствовать только его мать.
— Вам понравилось? Может, хотите добавки? — подчеркнуто спокойно спросила Майя Станиславовна.
— Да, спасибо.
«Надо взять себя в руки, а не вести себя так, как будто неделю не ела», — подумала Светлана. Хотя, по правде говоря, не ела она по-настоящему по меньшей мере полгода.
— Расскажите, милая девушка, немного о себе. Где работаете, учитесь, где вы познакомились с Павлом? — удостоверившись, что гостья уже в состоянии отвлечься от еды, начала беседу хозяйка.
— Познакомились мы с Пашей недавно. — Она решила, что будет говорить правду, ничего не приукрашивая. — Сейчас у меня временная работа, а до этого я училась на филологическом, три курса закончила, но сейчас взяла академический отпуск. Я долго болела…
— Сейчас проверим, насколько это правда, — переходя на французский, сказала Майя Станиславовна. И уже по-русски, обращаясь к Свете, спросила: — Как вы относитесь к философским воззрениям Вольтера?
Светлана прекрасно поняла сказанную по-французски фразу: ее мать в совершенстве владела французским и дома с дочерью говорила на двух языках, читала ей сказки Перро, а позднее и романы Гюго и Бальзака. Вольтера Светлана прочла позднее, в классе десятом, когда готовилась поступать в университет. Она хотела ответить на вопрос хозяйки по-французски, пояснив ей свое отношение к противоречивости взглядов Вольтера, но резкий голос Павла помешал ей:
— Мам, мы не на экзамене, к тому же я хотел бы попробовать паштет.
— Pate de foie gras, — величественно произнесла хозяйка и придвинула изящную серебряную паштетницу.
— Паштет из гусиной печенки — это деликатес, обожаемый французами, — уточнил Павел. — Ему было неловко за мать, которая, чтобы подчеркнуть свою образованность, любила пересыпать свою речь французскими выражениями.
— Какая замечательная вещица! — искренне восхитилась паштетницей Светлана, про себя отметив тактичность Павла; взяла свою вилку и положила немного паштета на край тарелки, но тут же поняла, что допустила оплошность, когда Павел стал ножом намазывать паштет на маленький кусочек подсушенного хлеба.
— А кем работают ваши родители? — спросила Майя Станиславовна, и явное неодобрение читалось в ее взгляде.
— Моя мама была балериной, — робко ответила Светлана.
— И какие партии она исполняла, в каком театре?
— Мама рано осталась сиротой, воспитывалась в интернате, поэтому у нее было слабое здоровье и на сцене она не выступала, — как бы извиняясь, начала рассказывать Светлана. — После окончания училища преподавала в самодеятельном кружке. Как-то в клубе познакомилась с папой, он был иллюзионистом. Потом она работала его ассистенткой, пока не родилась я…
— Madam, — обращаясь к матери, перебил Свету Павел — ему осточертел весь этот невольный экзамен и поскорее захотелось высвободиться из сковывающего условностями визита, — можно десерт? А потом мы пойдем, нам еще нужно заскочить к друзьям. Давай я тебе помогу принести чай, — и, не дожидаясь ответа, встал из-за стола.
Майя Станиславовна, недовольно поджав губы, тоже поднялась:
— Что ж, пойдем на кухню.
Когда они вышли, Света откинулась на спинку стула и невольно перевела дух. Оглянувшись на дверь и удостоверившись, что за ней никто не наблюдает, она положила себе на тарелку салат и, почти не чувствуя вкуса, торопливо съела. Сардины! Когда жива была мама, она часто подавала к вареному картофелю такие же. Ой! В спешке она опрокинула блюдце, и тягучее, жирное масло полилось на скатерть. В ужасе она смотрела, как масло растекается по белоснежному полю скатерти, образуя огромную темную лужу. Что делать? Чтобы скрыть следы своего преступления, Светлана переставила супницу и прикрыла пятно. Как раз вовремя — Павел вошел в комнату, держа перед собой поднос с печеньем, тремя темно-синими с золотом чайными парами и хрустальной сахарницей. Майя Станиславовна шла рядом, бережно неся вазочку с конфетами.
— Светлана, помогите, пожалуйста, собрать тарелки. Будем пить чай.
Девушка не могла сдвинуться с места: сейчас обнаружатся следы ее преступления.
— Можно мне в туалет? — вдруг спросила Светлана.
Она по-детски боялась гнева хозяйки и в отчаянии готова была провалиться сквозь землю, чтобы избежать неловкого положения.
— Пожалуйста, прямо и направо, — объяснила Майя Станиславовна. — Mon Dieu! — подняв супницу воскликнула она. — Посади свинью за стол…
— Извините, я нечаянно, я не хотела, — залепетала в свое оправдание Светлана.
— Да знаешь, сколько этой скатерти лет?!
— Сорок…
— Да, не меньше — и никто за все сорок лет так по-свински не гадил!
— Но я не хотела…
— Imbecile! — переходя на французский и не скрывая своего презрения, воскликнула хозяйка. И, обращаясь к сыну, продолжала, явно не рассчитывая, что гостья хоть слово понимает из ее гневной тирады: — Только не говори, что знаешь ее давно. Скорее всего, подобрал только что на улице, чтобы досадить мне. Посмотри на нее: уродина, никаких манер, одета хуже бродяжки. Мать — балерина! — так я и поверила. Грязная поломойка, наверное, ее мать, а отец клошар какой-нибудь.
Светлана, обмерев, стояла рядом с разъяренной женщиной; девушка готова была снести любые оскорбления, но упоминание о матери обидело до глубины души, и горячая волна гнева захлестнула ее.
— Разве я виновата, что не ваших родителей, а родителей моей мамы репрессировали и моя мать вынуждена была жить в интернате, постоянно недоедая. В детстве она переболела туберкулезом и поэтому рано умерла, — со слезами в голосе ответила Света. — Знакомо ли вам чувство голода и стыда за то, что носите одно и то же платье несколько лет подряд? Вряд ли! Иначе не презирали бы меня за это. А знаете ли, что такое жить рядом с алкоголиком, терпеть унижения каждый день, пытаться найти выход из тупика и опять натыкаться на каменную стену безысходности?!
