– Откуда, откуда – от верблюда! – лузгая семечки, захохотала одна из них, белобрысая, худая и плоская, как доска, бабенка в цветастом платке.

– Уймись, Марфа! – осадила ее черноглазая, чернобровая подруга. – Из Сергиева Посада мы. Посадские. Торгуем в Москве чем придется – корзинами, лаптями да медом… И вот, вишь, подвезло. Разве ж можно такое пропустить!

– Так, может, вместе ноченьку у костра скоротаем? – подмигнул Кузьма. – В хорошей-то компании все веселей.

– Ишь ты, шустрый какой! С женой своей ночки коротай. А нам и вдвоем хорошо, – строго глянула на него Марфа.

– Да ты что подумала-то?! Я ж без всякой задней мысли! – обиделся Кузьма.

– И правда, Кузьма, что ты к ним пристал, словно банный лист к заднице! – буркнул неодобрительно молчавший до сих пор Иван.

Кузьма обиделся и надолго замолчал.

Бабы давно отстали, а они все шли да шли, праздно глазея по сторонам. Миновали Тверскую заставу и вышли на Питерское шоссе. Идти было легко и приятно. Дорога подсохла, свежий ветерок поддувал в лицо, по обеим сторонам шоссе – зазеленевшие первой прозрачной листвой сады, редкие, чудом сохранившиеся под напором разрастающихся городских окраин перелески… А вот уж слева от дороги показалось и широкое Ходынское поле.

Вечером 17 мая в Большом театре давали парадный спектакль.

«Это был верх блеска и великолепия!» Избалованные красотой и богатством убранства петербургских дворцов, ступив под своды легендарного театра, Ники и Аликс все же не смогли сдержать своего восторга.

Вестибюль и широкие мраморные лестницы фойе утопают в зелени свезенных из ботанического сада экзотических растений, благоухают и поражают разнообразием форм и красок живые цветы. Буфет изысканно обставлен саксонским фарфором и французским серебром. Египетские хрустальные люстры и бра переливаются всеми цветами радуги…

И все вокруг кланяются, кланяются, кланяются…

Коридором кланяющихся тел они прошли в увешанные старинными гобеленами царские комнаты. Однако не стали здесь долго задерживаться. Выпив по бокалу шампанского, направились в ложу. И едва они ступили в нее, собравшаяся в зале публика грянула «Ура!». Оркестр заиграл гимн.

Уже привычно поприветствовав публику, Ники и Аликс заняли свои места. Сценическое действие еще не началось, и они с интересом отсюда, с высоты, начали разглядывать тех, кто внизу.

«Бенуар, первые два яруса полны были блеска красивых платьев. В первом ярусе сбоку сидели: бухарский эмир и хивинский хан, корейское посольство, в третьем – военные, в четвертом виднелись золотые мундиры камергеров и камер-юнкеров и далее в пятом ярусе – статские генералы, председатели ведомств и в самом верху, в парадизе, волостные старшины, среди них и типичные фигуры представителей Азии в оригинальных костюмах и халатах». А далее, в партере, разместились члены Государственного совета, андреевские кавалеры, сенаторы, генералы и адмиралы…

Действие на сцене началось актом из пьесы «Жизнь за царя». Это было красочное зрелище с толпами богато разодетых артистов, перезвоном колоколов, в сопровождении знаменитого «Славься, славься!», при звуках которого зал снова невероятно возбудился и начал подпевать, устремив преданные взоры к царской ложе.

Представление было продолжено новым модным балетом Петипа «Волшебная жемчужина». Здесь вроде бы вскакивать с мест и голосить «Славься!» или «Многая лета!» было уже ни к чему, поэтому действие прошло спокойно и без экзальтации зала.

Но вот спектакль подошел к концу, и под все то же дружное «Ура!» – куда ж без этого! – Ники и Аликс вышли из зала, вышли из своей царской комнаты, вышли из театра на свежий воздух, в теплую, пронизанную ароматом цветущей сирени, волнующую и хрупкую, как богемский хрусталь, майскую ночь…

А в это время со всех концов не желающей спать, праздной Москвы, из окрестных деревень и сел на Ходынку продолжал стекаться народ. Отведенное под гулянья пространство, протяженностью более квадратной версты, с одной стороны прилегало к Петербургскому шоссе, а с другой – к Верхнесвятской роще и Ваганьковскому кладбищу. Сама Ходынка представляла собой большое поле, изрытое траншеями и рвами и служившее когда-то учебным полигоном для войск Московского гарнизона.

– Вот и добрались мы с тобой, Ванюшка, – вздохнул Кузьма и, сладко потянувшись, бухнулся на траву.

– Чего разлегся! – неодобрительно буркнул Иван. – Надо все как след обсмотреть. Позицию занять. Вона уж сколь народищу-то натекло.

– Да успеем ишшо! Вот отдохнем с дороги зачуток – и пойдем с тобой обследовать. Ты только полюбуйся, эвон какой простор! Не то что в городе. А воздух-то, воздух – словно мед!..

Немного отдохнув, пошли обследовать место гулянья. На поле собралось уже много народу. Люди сидели группами и по одному, бродили, как и они сами, глазея по сторонам, рассматривали закрытые пока ларьки и палатки, крутились вокруг замерших до поры аттракционов. Меж ними деловито шныряли разносчики нехитрой еды, сладостей, кваса или лимонной воды. А народ уже веселился кто как мог. Люди пили, ели, пели, плясали, обнимались и дрались. И опять дружно пели, обнявшись и забыв про обиды. «Почти все были с припасами в узелочках, из которых то и дело мелькали сургучные головки винной посудины».

В своих блужданиях по полю они вдруг наткнулись «на глубокий овраг с крутыми обрывистыми краями, местами очень широкий – сажен до сорока. Дно оврага вдобавок было изрыто добытчиками глины и песку, которые оставили тут после себя множество ям, саженей четырех глубины. Дожди и вешние воды соединили эти ямы промоинами, и соседство этого оврага с местами будок и гуляний не было ничем обезврежено».

Чтобы как-то убить время, они не спеша прошли вдоль этого оврага, огибая многочисленные рытвины и ямы, в которых уже успели уютно угнездиться у костров те, кто пришел раньше их.

Обойдя овраг, они оказались у насыпи заброшенной узкоколейки, широкой дугой опоясывающей Ходынское поле и уходящей своими давно проржавевшими рельсами и полусгнившими ступеньками шпал в сторону далекого города.

Вечерело. Вот уж и солнце спряталось за близкую рощицу, озарив своими лучами верхушки сосенок и берез.

А народ все прибывал и прибывал. То и дело подкатывали перегруженные телеги и тарантасы. В них теснились целыми семьями. Пели, смеялись, ехали как на праздник. Одни располагались здесь же, прямо в роще, другие пробирались дальше, поближе к заветным ларькам и палаткам.

– Ну что мы с тобой все ходим, ходим, словно неприкаянные, Кузьма! Чего ищем-то? – вдруг возроптал Иван. – Я уж все ноги истоптал. Да и выпить-закусить давно пора. Жрать охота – ах живот подвело! Глянь, все уж во хмелю да в сытости поют да гуляют, а мы с тобой все чего-то ищем…

– Погоди, погоди, с умом надо место выбирать, – думая о чем-то своем, процедил сквозь зубы Кузьма. – Что-то не очень нравится мне вся эта канитель…

– Что ж не так-то? Что ты ворчишь? Люди празднуют, веселятся, а ты все ходишь да ноешь! – вскипел вконец уставший и проголодавшийся Иван.

– А то… уж больно много народищу тут собралось. И все прут, прут со всех сторон. И никакого удержу им нет. Представляю, сколько их к утру тут набьется и что будет, когда подарки начнут раздавать. Вот и думаю я, не дошло бы тут до греха, до смертоубийства…

– Что-то не пойму я тебя! – совсем растерялся от слов товарища простоватый Иван.

– А тебе и не надо! – засмеялся Кузьма. – Зачем тебе голову забивать моими сомнениями. Идем-ка вон туда, поближе к оцеплению. Там простору поболе. А то ведь тут, в гуще, народу к утру будет не продохнуть. А я простор, волю люблю… И чтоб, если что, было куды бечь…

– Да куды ж ты бечь-то собрался и от кого, заячья твоя душа? – засмеялся Иван.

– Да это я так, на всякий пожарный случай… Забудь… – отмахнулся Кузьма, быстро шагая в одному ему известном направлении, так что Иван за ним еле поспевал.

А вокруг, во тьме уже властно наступившей ночи, там и тут полыхали костры, освещая возбужденные, веселые, пьяные лица сидящих и лежащих вокруг них людей.