– Это ужасно, ужасно!.. Но это война, и, к сожалению, потери в ней неизбежны. Теперь мы должны собрать все силы и волю в кулак и обеспечить надежную оборону Порт-Артура и Дальнего, укрепить наши позиции в Маньчжурии, на Сахалине и подготовить контрнаступление. Словом, сделать все необходимое для победы…

И все же я в недоумении: как они посмели развязать войну против нас, против великой России? Неужели они всерьез рассчитывают на успех? Это же просто смешно! Мы их раздавим, как… червяков!

– Как посмели? Конечно, тут не обошлось без наших «друзей», – горько вздохнул премьер. – Без подстрекательства и материальной поддержки Америки и Англии Япония не отважилась бы на войну с нами.

Однако сколько бы ни произносил пафосных речей Ники здесь, в Петрограде, сколько бы ни орал на своих министров и военачальников, ни топал ногами, ситуация на фронте продолжала ухудшаться. Слишком уж устарело и обветшало русское оружие, слишком разжирели и отупели генералы в столичных хоромах, и уж очень оторваны от Центральной России эти океаны и дальние земли. Хоть и работает надрывно новая железная дорога, хоть и снуют днем и ночью тяжело груженные поезда, доставляющие туда, на поля и моря сражений, оружие, продовольствие и русских мужиков, отрывая их от семей, крестьянских полей и заводских цехов, ситуация на фронте лишь ухудшается.

Почти полностью разнесен в пух и прах российский флот. Уничтожены японцами броненосцы «Ретвизан», «Полтава», «Пересвет», «Победа», потоплены крейсеры «Паллада» и «Баян», подбит врагом и затоплен русскими моряками броненосец «Севастополь».

События развиваются стремительно и не в пользу России. Министры, собираясь на доклад императору, дружно хлещут валерьянку. Их доклады один мрачнее другого:

– На реке Ялу потерпел поражение восточный отряд нашей Маньчжурской армии под командованием Засулича. Солдаты сражались отчаянно, но армия противника в три раза превосходила численностью наш отряд. Сыграло свою роль и полученное японцами из Англии новейшее вооружение. Наши потери были огромными, и потому пришлось отступить. Японцы продолжают упорно выдавливать нас из Маньчжурии…

– Японские войска под командованием генерала Ясукаты Оку, численностью около сорока тысяч человек, начали высадку на Ляодунском полуострове и продвигаются к Порт-Артуру…

– После упорного сопротивления нашим войскам пришлось уступить японцам порт Дальний. Порт-Артур полностью окружен, но гарнизон крепости отчаянно сражается…

Глупость и безволие Ники стали притчей во языцех при дворе и все более раздражали русский народ. Вглубь страны летели похоронки, тысячи, десятки тысяч извещений о загубленных в бессмысленной войне жизнях. Матери, жены и дети погибших в этой бойне солдат и матросов рыдали во всех концах великой страны. Братья и отцы вышли на площади и улицы городов со стоном и слезами. Они требовали прекратить бессмысленную войну, вернуть еще живых мужиков в семьи. Возроптал весь рабочий люд, те, кто в тылу в поте лица своего трудился по четырнадцать и более часов в день на войну, на утративших чувство меры фабрикантов и заводчиков.

Так долго сдерживаемая ненависть к царю, а еще больше к его супруге-немке и всей камарилье трущихся у власти инородцев выплеснулась на улицы. Чашу народного терпения окончательно переполнили события, произошедшие девятого января 1905 года в Петрограде, – расстрел мирной манифестации рабочих, шедшей к Зимнему дворцу с требованиями мира, справедливости и защиты прав трудящихся под предводительством православного священника Георгия Гапона-Новых.

В эту ночь отцу Георгию долго не спалось. С вечера один из его телохранителей затопил печь, и теперь по дому разлилось приятное тепло. Отец Георгий подсел поближе к огню. Весь день он мотался по городу, выступая перед рабочими питерских заводов и фабрик. Вконец простудился, потерял голос, его знобило. Он сделал глоток обжигающего чаю и задумался.

Завтра трудный, можно сказать, решающий день. Ему предстоит возглавить выступление рабочих, решивших отправиться со своими требованиями к Зимнему дворцу, к самому царю. Чашу терпения переполнили события, связанные с несправедливым увольнением нескольких рабочих на Путиловском заводе. В знак протеста на заводе была объявлена забастовка, к которой присоединились и рабочие других предприятий Питера. Отказались выйти к своим станкам десятки тысяч людей. Обстановка в городе накалилась, запахло стихийным бунтом. В этой взрывоопасной ситуации только он, священник Георгий Гапон-Новых, призывал рабочих к мирному решению наболевших проблем, к переговорам с царем, к тому, чтобы высказать ему свою боль и свои требования в петиции, которую они предполагали вручить завтра самому самодержцу.

И теперь он думал о том, какая ответственность легла на его плечи. Накануне верные люди сообщили ему, что царь, узнав о стремлении рабочих встретиться с ним, дал указание стянуть в город войска и перекрыть все подступы к Зимнему. Видно, не входит в его планы разговор по душам со своими подданными. Не к добру это, ох, не к добру!.. Но теперь уже ничего нельзя изменить, рабочих не остановить. Значит, остается только одно – самому быть вместе с ними до конца, каким бы он ни был.

Стемнело рано, январь на дворе. В самом разгаре питерская зима с пронизывающими, холодными, промозглыми ветрами с моря. В этом городе и дни-то зимние темны, а уж ночи совсем непроницаемы, вязки и долги, кажется, до бесконечности. И утра приходят не с солнечными лучами, а с унылым хором заводских гудков, созывающих рабочий люд в прокопченные цеха, к бесконечным рядам мудреных станков, к тяжелой смеси запахов металла, машинного масла, водочного перегара и матерщины лениво переругивающихся между собой и с начальством рабочих.

Он не зажигал в комнате света. Долго сидел в темноте у открытой чугунной дверцы печи, глядя на трепещущие среди поленьев жаркие языки пламени. Минуты сменяли минуты, часы шли за часами, и ночь незаметно перетекала в утро под мерное пощелкивание маятника стареньких ходиков за его спиной.

Но фарфоровая кукушка часов не нарушала тишины комнаты и хода его размышлений. Механизм давно проржавел, и она замолкла навсегда, укрывшись за жестяной дверцей своего потемневшего от времени и густо засиженного мухами сказочного домика.

За стеклом незашторенного и оттого неуютного, словно голого окна, в тускло-желтом свете невидимого фонаря, откуда-то из бесконечно-черной глубины неба в медленном кружении проплывали крупные, похожие на куриный пух, хлопья снега, замирая на покатой крыше дома, что напротив, на выбитой временем и копытами лошадей брусчатке мостовой, на плечах случайного прохожего, нетвердой походкой прошествовавшего из конца в конец пустынного переулка.

Встать бы да зашторить окно. Но нет сил двинуться, прервать это оцепенение, ход тревожных размышлений…

«Этот проклятый город! – устало подумал он. Прикоснулся ладонью к горячему кафелю печи. – Это средоточие лжи, лицемерия, насилия, разврата и несправедливости, словно здесь резиденция самого дьявола, откуда правит он всеми силами зла по всей стране. Это царство несправедливости распростерлось от дремучей, неумытой чухони до суровых берегов великого океана, от продуваемого всеми ветрами безбрежья якутских земель до выжженных солнцем узбекских аулов. И я, Григорий Апполонович Гапон-Новых, призван дать бой этой злой сатанинской силе, подняв в священный поход тысячи обиженных, оскорбленных, обездоленных людей, тысячи еще не загубленных до конца душ».

Он подбросил поленьев в топку печи, и огонь благодарно с новой силой заплясал на них, обдав жаром лицо, грудь, колени…

«Злые силы, подлые людишки окружили трон самодержца, порвав нити, издревле связывавшие царские чертоги с каждой убогой хижиной, как бы далеко от столиц она ни находилась, в какой бы глуши, в дебрях лесов или безбрежье степей ни затерялась. Инородцы-аристократы, инородцы-министры, инородцы-гувернеры и аферисты со всего света слетелись и окружили трон плотным, непроницаемым кольцом, лишили царя воли, любви и веры в свой народ.