У него, оказывается, есть поводок. Очень даже короткий капитанский поводок.
Совет безопасности
Если бы он не провел ночь в служебной конуре, утро бы не показалось столь отвратительным. Собственно, его даже и не было.
Утро – это на худой конец чашка крепкого кофе, омлет с толстым куском ветчины и возможность закрыть глаза, откинуть голову и представить, что сейчас он пошлет в жопу таракана, срочные, сверхсрочные и дохрена какие срочные дела и махнет в Макао.
Последний раз он провел там три дня подряд в обнимку с гибкой и смешливой китаянкой, не выбираясь из огромной, наполненной пузырящимся шампанским хрустальной ванны. Когда в ванну запустили пару десятков моделей крошечных золотистых рыбок, Чюнь Фуань вздрагивала от каждого скользящего прикосновения, прижималась к Никите и шептала ему что-то на ухо – непонятно, щекотно.
Он потом долго жалел, что не остался еще на несколько дней и не заказал в ванну с шампанским осьминогов.
С Лизой он тоже ездил в Макао. Только это были другие поездки – красное вино в слишком высоких бокалах, прогулки под звездами по шуршащему гравию и удивленный, мерцающий в сумерках взгляд жены, когда он, смеясь, подсадил ее на качели.
Эти поездки были частью какой-то другой, очень длинной жизни, которая ничем хорошим кончиться и не могла. Лизавета была слишком хороша для него. Золотистые волосы лежали на плечах безупречной волной, даже когда она поднималась утром с постели.
Ее кожа всегда была гладкой и словно светилась изнутри ровным, чуть розоватым светом. Когда она думала о чем-то, глядя в окно, а иногда и сквозь Никиту, между ее бровей появлялась чуть заметная складка, и сразу хотелось ее обнять и утешить, как девочку слишком серьезную и потерянную в этом огромном мире.
Вот только девочкой она не была.
Прошло двадцать лет, прежде чем Никите стало казаться, что он сходит с ума. Это было ранним утром. Лиза сидела к нему спиной и вставляла в уши длинные янтарные серьги. Никита смотрел на склоненную голову и отведенный в сторону локоть и внезапно ощутил, что он не живет, а много лет смотрит один и тот же идеально прекрасный, кем-то для него придуманный сон.
И на него накатила тошнота.
Его жена была из тех, кто не желал стареть и меняться. Таких было немало на Земле. Они жили, юные и совершенные, и умирали внезапно и гораздо раньше остальных, полностью исчерпав свои ресурсы.
Когда-то Никита отговаривал ее от такого выбора, но она не желала его слушать, пожимала плечами на все его доводы и выходила из комнаты, оставляя его одного. Он забросил попытки и постарался свыкнуться с ее решением, радоваться ее вечной неизменной красоте. И у него получалось. Долго. Потом все стало распадаться на части.
Все чаще рядом с женой ему казалось, что их жизнь похожа на древнюю картину, висящую на стене. Полотно с изображением юной Данаи, которая пережила тысячи лет и десятки тысяч поколений, но не понимает и никогда не поймет этого. Да и он сам уже не понимал. Сколько прошло времени их брака, кто он и кто она, и движется ли их совместная жизнь хоть куда-то.
Это стало началом конца.
Он раз за разом проводил ночи на работе, где осатанело пищал интерком, а в центре стола поднимались голограммы озабоченных парламентских или грозных судейских чиновников, а то и высших офицеров контрразведки с неизменно бархатными, вкрадчивыми голосами.
Все чаще, плюнув на сон, он закатывался в казино, где жизнь вертелась вокруг яркими картинками возбужденных игроков, длинноногих брюнеток, фигуристых блондинок с торчащими сквозь полупрозрачный шелк сосками и высокими прическами причудливой геометрической формы.
Погоны его стали толще. А Лиза ушла.
Когда это случилось, Никита месяц прожил в своем кабинете, очищая кровь от алкоголя каждые двенадцать часов, но ни разу не попытавшись связаться с женой. Он не понимал, чего хочет сам и что должен сказать ей.
Он и сейчас не понимал этого.
Если бы он поехал этой ночью в Макао, то вряд ли бы разобрался в свалившемся на него клубке проблем, но зато дефрагментировал бы дрянь, которая скопилась в голове и грозила еще больше распухнуть к обеду.
Но теперь его вызвали в Совет безопасности. Несколько часов назад еще один таракан откинул хитин, только на Луне и без расслабленного изоморфа поблизости.
На Совбезе на Ларского навалятся перепуганные военные с вопросами и самыми дурацкими предложениями. А он ведь так и не решил, что делать с Иртом. После нового убийства по-тихому провернуть свой собственный план не удастся и придется разъяснять, согласовывать, идти на компромиссы, а это верный способ слить все дело.
Ну почему второго инсектоида убили сегодня, а не на недельку позже?
«Прибыть с отчетом по делу» – пришло сообщение.
А какой к чертям собачьим отчет, если после вчерашней выходки Граува дело нужно открывать снова.
Никита плюхнулся на ложемент челнока межпланетарной прокураторы и закрыл глаза.
У меня нет толстой папки с отчетом, зато есть толстая прокурорская машина. Но вряд ли это произведет на генералов неизгладимое впечатление.
– Мыс Канаверал, – прошептал он, как только ремни мягко обхватили его тело.
Никита ощутил толчок, словно прыжок хищника вверх. Челнок несколько секунд повисел неподвижно, а потом рванул вперед, набирая скорость.
Легкая убаюкивающая вибрация прошла по телу Ларского. Он не смотрел ни вверх, на широкий, раздвигающий борта машины чуть розоватый композитный фюзеляж, ни на экран управления у ложемента, но чувствовал себя пупом этого мощного механизма. Здоровенного челнока, развернувшего где-то позади ложемента фасетчатые отражатели вытянутых вдоль тела крыльев и изогнутых под брюхом килей.
Где-то над горизонтом наверняка выползло еще сонное светило и лениво потянуло лучи к прозрачному куполу кабины. С десятком пустых ложементов кабина челнока, возможно, была слишком большой для одного следователя прокуратуры. Но Никите нравились челноки. В машине чувствовались неумолимость и спокойствие, которых не хватало Ларскому, вечно боровшемуся с желанием все бросить и всех послать даже не в пределы, а в запредельный космос. В огромной, пустой и без лишних деталей кабине челнока жизнь переставала казаться давящим со всех сторон хаосом.
Весь полет он не открывал глаза и думал о том, куда утром пойдет Граув, как только его выпустят из мобильного реанимационного модуля, и вернет ли себе Ирт прежний облик после всех невероятно причудливых трансформаций, которые Ларский наблюдал этой ночью. И после этого не мог уснуть даже на лебяжьей перине. Он очень хотел сделать ставку на одного из этих двоих. Но на кого именно? И как провернуть интригу без лишней крови?
Ему нужно было время, чтобы решить. Ему нужен был отдых.
Толчок вырвал Ларского из приятной дремы, в которой у Ирт Флаа из ушей росли густые ветви, он дрожал в прокурорском кабинете и очень доходчиво и убедительно объяснял, как убил и частично съел инсектоида. А капитан второго ранга Тимоти Граув стоял рядом и смотрел на развалившегося в кресле следователя комитета межпланетарных расследований с выражением восторга и обожания. Плантиморфа с кустом вместо головы он даже не замечал.
Все оказалось бредом от недосыпа.
Сглотнув горький привкус разочарования, Никита вздохнул и сполз с вертикально поднявшегося ложемента. С правого борта раздражающе бодро зиял выход, пришлось отправиться в его сторону.
Воздух снаружи был сух и прохладен, что было редкостью для этих мест. Вокруг мыса стелилась зелень и синева, открываясь далеким, невесомым облакам на горизонте. Солнце ложилось на небо не розовыми, а почти оранжевыми росчерками.
Никита потянулся, наслаждаясь пару мгновений щекочущим ноздри бризом, потом чертыхнулся и направил стопы в сторону здания Совета безопасности. Поверхность парковочного стапеля пружинила под ногами.
В ста метрах от сектора парковки раскинулось светло-серое полукруглое здание, распахивающееся к небу веером серебристых лепестков. Не столько серых, сколько розоватых – возможно, от того же утреннего солнца. Здесь определенно было неплохо, вот только никакой возможности развалиться с бутылочкой в гамаке.
