— Как же ты, Лукьян? — печалится председатель. — Мужик вроде поворотливый, а не уберёгся.
— Оно так: счастье — на крылах, несчастье — на костылях… — охает старик. — Не подфартило. Одно слово — беда.
— Тут, Алексей, дело нечисто. — Первушин прикрывает дверь. — Говорил мне возчик, будто Андрон нарочно бревно уронил, когда в штабеля складывали. Будто тяжело ему стало, он и отпустил. А Лукьян держал, да не выдержал, бросил тоже, да на свою ногу…
— Так, Лукьян, было дело?
— Кто его знает… — охает старик. — Упало и упало. Со всяким могло случиться.
— Слушай-ка, — догадывается Чубаров, — не видал ты, как Трухин сохатиху убил?
— Не случилось, Лексей, не пришлось, — отворачивается Бормаш. — Да и что мне: убил — убил, его дело — его ответ.
Максим хотел сказать: «Как же, дедушка, мы видели!» Но что-то вспомнил, промолчал, будто но слышал.
— Загадка! — ерошит затылок Чубаров. — Как же Синчук пронюхал?
— Не знаю, не ведаю… — охает старик. — Охо-хо! Нога-ноженька, что со мной теперь будет? С ребятами как теперь?
— И ты, Алексей, не знал? — удивляется Первушин.
— Сном-духом не чуял. Приходит Синчук утром, спрашивает: «Почему, председатель, законов не соблюдаешь? Вчера браконьер сохатиху застрелил, а ты ухом не ведёшь?» — «Не может быть, отвечаю, ничего не замечал». — «Пойдём, говорит, заглянем к Трухину, может, свеженинкой угостит?» Так и вышло, стрелил мужик сохатиху… Слушай, Лукьян, — начинает догадываться Чубаров, — откуда у тебя лосёнок?
— Малыш-то? — медлит Бормаш. — Значит, как нас председатель послал за мохом, в тот день и нашли на берегу. Ребятишки увидали. Ох, ох! Грехи мои тяжкие!.. Што бабка-то не идёт?
— Мясо у Андрона на второй день взяли? — вспоминает Чубаров.
— Кажись, на второй. Не помню, Лексей, охо-хо, не помню!..
— Так, — ищет зацепку Чубаров. — Когда я хотел тебя в понятые пригласить, ты ужом, ужом! Ох, крутишь-вертишь, Лукьян. Не зря, видать, Андрон с бревном-то…
Подозрение Чубарова пугает Бормаша. «Не дай бог, откроет секрет, тогда совсем несдобровать. О мясе узнает. Хоть не пользовался, а брал. „Способник браконьера, скажет, вот ты кто!“ Статью прилепит. А ребята, ребята как?.. Ох-хо!..»
— Не видел, — твердит Бормаш. — Разве не понимаю…
— Ты лежи, Лукьян, не волнуйся, — успокаивает Первушин. — Как бы ни было, в обиду не дадим. Ребятишек — тоже. А тебе, Алексей, скажу: надо приструнить Трухина.
— Да уж куда больше! Тысячу рублей заплатит.
— Тысяча для него не забота. И две отдаст. Надо морально нажать.
— Как это — морально?
— А так: созвать поселковое собрание, пропесочить, предупредить: повторится — вон из села!
— Можно попробовать, — соглашается председатель. — Поговорю с народом.
Бабки Фени дома нет. Петя с сохатёнком дважды обходят огород, баньку, сосновый лесок — он совсем рядом. Лосёнок просит по привычке ключевой воды. Она такая жгучая, что ломит зубы.
— Что будем делать, Малыш?
Если бы он умел говорить, сказал бы: «Надо ждать. — И добавил бы: — Бабка Феня старая, значит, далеко не уйдёт, где-нибудь у соседей. Сидит, пьёт чай, разговаривает».
Но Малыш ничего не сказал, только мотнул головой.
— Посидим, подождём, — решает Петя.
Сидеть Малыш не может, это каждому ясно. Побегать, попрыгать — с большим удовольствием! Только Петя почему-то невесёлый!
А печалиться есть отчего. Прошлую ночь долго не мог уснуть. Больной дед ворочался, скрипел кроватью, что-то бормотал. Петя слышал отдельные слова: «Андрон… Малыш… сохатиха…» Опять бредит. Жалко Пете деда, не может смотреть на его слёзы. А теперь вот — сломанная нога. «Как же ты без меня, внучек…»
Максим лежит лицом к окну. Из окна сквозь щель пробивается голубой лучик, падает на стол, бежит по полу, прячется за печкой. Серый полумрак заполняет комнату.
Петя спит на маминой койке. Она стоит рядом с платяным шкафом. Спит чутко, просыпается сразу от скрипа, кашля, разговора.
Раньше Петя думал, что жизнь состоит из одних радостей. Как будто летишь на сапках с горки. Нет ни в чём запрета, ни отказа. Пошёл, куда захотел, сказал, что надумал. Попросил — дадут или купят. Провинился — поругают, поставят в угол. Не часто, когда соберут в кучу все грехи.
Отец был деловой, весёлый. Часу не пройдёт без затей. Летом в лес водил — птичек смотреть, зверушек.
Хорошо было с отцом. И с мамой тоже. Она вставала рано, пекла что-нибудь, жарила. Только проснутся, мама уже кричит: «Макси-и-им! Петушо-о-ок! Умывайтесь скорей, оладьи простынут!» А теперь? Запрет на запрете, отказ на отказе. Ослушался — предупреждение от деда, выговор от Максима. «Ты уж не шали, Петруша, пожалей старика. Одни мы теперь, заступиться некому», — это дед говорит. «Петя! Сколько раз просил! Опять школьная сторожиха жалуется на тебя», — это Максимовы слова. Всё одно к одному: «Будь взрослым, веди себя как надо». Строгим стал старший брат.
Незаметно Петя начинает думать о Трухине: «Хорошо бы Трухину письмо написать, чтоб оставил в покое деда. А то…»
— Пришёл, Петруша? — слышится бабкин голос. — Иду, смотрю — сохатёнок здесь, тебя нету. А вы што близнецы, один без другого никуда. Так пришёл, аль што нужно?
— Дедушка ногу сломал. Просил, чтоб травы принесли.
— Сломал, говоришь?.. — охает бабка. — Да как же это он, старый? Ему б на печи лежать, а он в конюхи подался. Поди, с лошади упал? Скажи какой непутёвый! Травки, говоришь? Сичас найду травки…
Сохатёнок тут же крутится, возле бабки. Что-то не то делает бабка Феня, забыла про хлеб с солью. Шуршит травами, собирает в мешочек. Достаёт разные банки-склянки, всякие пузырёчки… А про хлеб не помнит. А он привык: пришёл в гости — подавай угощение!
— Ой, што ж это я! — вспоминает бабка. — Про тебя-то забыла! На-ка, на-ка, родненький! Ешь свой гостинец… Вишь ты, припасла, а забыла. Со стариком-то, с Лукьяном, затормошилась…
Малыш получает свою порцию, довольный отходит в сторонку. Он — деликатный зверь, не лезет в глаза, когда не нужно.
— Ну, где ты, Петруша? Пошли, што ли? — Бабка берёт нужный мешочек. — Пойдём лечить непутёвого деда…
Горох никто не стал есть. Отдали Малышу, тот пообедал с аппетитом. Первый раз в жизни отведал гороха.
— Зачем же я рвал? — обижается Стась.
— Спрашиваешь! — Славка жмёт ему руку. Такой был разговор. А сейчас Петя идёт к Стасю по важному делу. Малыш плетётся за ним — неотступный телохранитель. Раньше юмурченцам казалось в диковинку, теперь привыкли: где Петя Саранин, там лосёнок. Собаки и те перестали гавкать: во-первых, надоело, во-вторых, попробовали его копыт. Одна шавка чуть не околела. Всё подбиралась к задним ногам. Малыш так двинул, что лежала два дня.
Стась в это время хромает по двору, гоняется за пёстрой курицей. Пеструшка вдруг стала петь петухом в самый обед. Сядут за стол, а она — «Ку-ка-ре-ку!».
— У нас была такая, — вспоминает Петя. — Попела и перестала. Знаешь, зачем я к тебе пришёл? Надо сочинить письмо про дядю Андрона. Такое, ну… ты знаешь какое. И про дедушку.
— А что про дедушку?
— Понимаешь, Трухин хотел придавить дедушку бревном. Когда на лесосеке были.
— За что?
— Не знаю… Славкин отец так считает. И твой.
— Сделаю, — обещает Стась.
Стась открывает сарай, там стоит тележка, покрашенная в голубой цвет. Тонкие оглобли подняты кверху, связаны ремённым чересседельником. Маленькая, точёная, похожая на игрушку.
— Это кому? — Сердце у Пети начинает прыгать. — Кому, Стасик? Малышу?
— А ты думал, вороне Машке? — Стась берётся за оглобли. — Отец только чуть-чуть помог. Приучим сохатёнка возить тележку. Будут приезжать из Москвы, из Ленинграда. — Стась поправляет несуществующее пенсне. — «Э-э… Расскажите, коллега, как вам это удалось?» — «А так, очень просто… Берёте в тайге сохатёнка…»
— А можно сейчас попробовать? — Петя дважды обходит коляску. Скажи, можно?
