– Тебе ли не знать, – сквозь зубы процедила Ира.

– Че ты сказала, тварь? – Вадим дернул губами и сжал кулаки.

Ира бросила ключи на асфальт и сорвалась с места. Брат кинулся за ней, но Ира бегала лучше всех во дворе. Какое-то время он преследовал ее, но быстро передумал. Вернулся к дому, подобрал ключи и скрылся в подъезде.

Ира убежала подальше к школе и, поняв, что брат больше не гонится за ней, спряталась в кустах за школьной теплицей. В каникулы здесь некому было ходить, и никто бы ее не услышал. Ире хотелось плакать, но ей так часто приходилось сдерживать слезы, что она разучилась. Она чувствовала, что слезы могли бы потушить пылающую в груди ненависть, но глаза оставались сухими. Она презирала его, своего родного брата, даже больше, чем отца. Казалось, после развода и переезда в этот маленький городишко, затерянный где-то в Сибири, куда отцу из Нижнего хлопотно добираться, они заживут мирно и спокойно. Тесная однокомнатная квартира, которую мать могла себе позволить, казалась райским уголком. Но, постепенно, брат превратился в еще большего монстра, чем был его отец. Он перенял все его повадки, все методы травли и даже слова. Теперь и мать не могла с ним справиться. Раньше Ира частенько ябедничала ей на брата, но, когда однажды тот замахнулся и на мать, отстаивая свое право помыкать младшей сестрой, она резко прекратила жаловаться. Она понимала, стоит ему однажды переступить черту с матерью, и брат будет бить их обеих, как бил отец. «Еще один только год, один год», – уговаривала себя Ира, – «и его заберут в армию».

Наташа открыла квартиру и вошла.

– Бабуль, я дома, – громко сказала она.

– Как хорошо, Натусечка, – послышался старческий голос из соседней комнаты. – Проходи, как раз поможешь.

Наташа скинула сандалии и прошла в комнату, где бабушка обычно принимала посетителей. Вот и сейчас в потертом кресле сидела женщина со скорбным лицом. Ее вытянутая нога с толстыми растопыренными пальцами и раздувшейся воспаленной щиколоткой лежала на низкой скамеечке. Бабушка сидела на полу, поджав под себя ноги. В руках она держала литровую банку с водой, в которой то и дело смачивала морщинистые пальцы и брызгала на ногу сидящей напротив женщины.

– Внученька, будь дóбра, – обратилась она к Наташе, – там у меня в комоде… Ну знаешь где. Тряпочки красные, заговоренные. Вставать тяжело. Принеси, моя хорошая.

Наташа молча подошла к комоду, выдвинула второй ящик и взяла красную выглаженную тряпицу из стопки. Она вернулась к бабушке и села рядом.

– Помолимся, деточка, вместе, – сказала бабка, принимая тряпицу.

Наташа сложила руки, закрыла глаза и монотонно зашептала молитву. Бабка взяла клочок бумаги в клеточку, весь исписанный кривым почерком, уложила его на больную щиколотку женщины и начала оборачивать красной тряпицей, распевно приговаривая что-то себе под нос. Когда с бинтованием было покончено, старуха взяла банку, кряхтя, встала и принялась обильно обрызгивать женщину водой.

Раздалась механическая трель. Наташа открыла глаза и перестала шептать.

– Поди, милая, открой. Кого, прости господи, принесло в такой момент? Всех прогоняй.

Наташа пошла открывать дверь. Там оказалась соседская бабка с пятого этажа.

– Мариванна, бабуля сейчас занята. Попозже приходите.

Соседке объяснять не пришлось. Та только благоговейно перекрестилась и побрела на лестницу, постукивая костылем.

– Ну кто там? – спросил голос из комнаты.

– Мариванна приходила, – крикнула Наташа, а сама пошла на кухню. Открыла холодильник и принялась изучать банки с варениями и солениями, размышляя, чем бы перекусить. Бабка в коридоре провожала пациентку, давая той добрые напутствия на дорожку. Хлопнула входная дверь, и она появилась на кухне с пачкой мелких купюр в руках. Послюнявив пальцы, она два раза пересчитала деньги. Убедившись, что все верно, бабка закатала деньги в пояс передника.

– Ну что, милая, чаю попьем? Я блинков напекла.

– Блины – это хорошо, – Наташа заметила блюдо на подоконнике и закрыла холодильник. Она взяла чайник и подошла к раковине.

– Вот ведь неладная, – проворчала бабка и села у стола.

– Кто, бабуль?

– Да эта Мариванна. Глаз у нее плохой. Все шастает. Дома ей не сидится, прости господи. Пойду к ней сейчас за семенами.

– Сходи, – отозвалась Наташа. Она включила чайник и села за стол рядом с бабкой.

– Ну вот, Наташенька, – сказала та и заправила выбившиеся из платка седые волосы, – теперь памятник новый справим. Я уже заказала и людей наняла. Была давеча в горисполкоме…

– В мэрии, бабуль, – поправила Наташа.

– Да какая мэрия, прости господи, – отмахнулась старуха. – Исполком он и есть исполком. Слов понавыдумывали теперь. Так вот, Наташенька, помощь тебе будет, как сиротке. Заживем, внученька. Все под богом ходим. Завтра на кладбище пойду, прополоть там надо. А то как же памятники ставить?

– Бабуль, в прошлом месяце пололи, – Наташа взяла с широкого подоконника тарелку с блинами и поставила на середину стола. Потом открыла холодильник, достала банку с вареньем и наполнила фигурную стеклянную вазочку.

– Как же, а дожди? Ты посмотри, сколько дождей нынче. Все травой заросло. Вон на поле на вашем полыни по пояс.

– Ну да, – Наташа убрала банку в холодильник.

– Ты если не хочешь, не ходи. Я сама управлюсь, посижу там, помолюсь, поговорю с ними, – глаза у бабки вмиг наполнились слезами. Она принялась утираться кончиком платка. – Мне и не тяжело. Да и полоть там немного.

– Да нет, бабуль. Пойдем вместе.

– Ты моя хорошая! – бабка схватила Наташину руку и поцеловала. – Храни тебя господь. Какая же я старая, Наташенька. Господи, господи, дай сил еще пожить, тебя на ноги поставить.

Не успела Леся зайти домой, как ее тут же отправили в магазин за продуктами. Вернулась она совсем разбитая. Тихо прокралась на кухню, а там мать стоит у окна и курит в форточку.

– Мам, – позвала Леся.

Та вздрогнула, смутилась и быстро выкинула сигарету на улицу, даже не затушив.

– А если там внизу кто-нибудь? – Леся сгрузила на стол сумку с продуктами.

– Ты мне что тут устроила? – накинулась на нее мать. – Я тебе коробку брать разрешала? Намусорила, лук весь рассыпала.

Леся села за стол, опустила голову на руки и разрыдалась в голос. Мать тут же подскочила к ней.

– Дочь, ты чего? Что случилось? Тебя кто-то обидел?

– Мама! – выдавила Леся, захлебываясь слезами и кинулась ей на руки. – Какие все злые, мама! – причитала она. – Почему меня никто не любит, ведь я стараюсь…

– Ну как же, доченька, я тебя люблю, – тараторила мать, поглаживая ее по плечам, целуя в щеки, в лоб. – Папа тебя больше жизни любит, он никого так не любит, как тебя.

– Мама, я так соскучилась.

– Я тоже, я тоже, родная, – мать вытерла щеки Леси. – Ты же знаешь, летом самые экспедиции. Хочешь, позвоним ему сейчас? Он рад будет.

– Давай, – Леся подошла к кухонной мойке и умылась.

– Мама, – позвала она, – не кури больше, пожалуйста. И папа не любит…

– Не буду, – пообещала мать.

Симкина сидела на той самой лавке в соседнем дворе и утаптывала каблуком сандалии пыль под ногами. Случайно завалявшаяся в кармане таблетка антигистаминного и ингалятор постепенно помогали. Глаза отпускало, слезы течь перестали и отечность, судя по ощущениям, спадала, хотя в носу все еще хлюпало. Ей бы домой, принять холодный душ и немного поспать, но там мать, которая обязательно догадается, что Вера опять шлялась по полю. А это грозит домашним арестом на неделю, а то и больше, и очередным походом в поликлинику к Палсимычу. Аллерголог, дай волю, посадил бы ее в стерильный пластиковый мешок и держал в изоляции, никогда не выпуская.

«Хотя какая теперь разница?» – размышляла Симкина.

На улице ей делать нечего. Не с малышней же в песочнице куличи стряпать. С Ирой и компанией покончено навсегда. Они и сами не захотят общаться. Ведь она, Симкина, – предатель. Уж Ира расстарается, расскажет во всех подробностях и про дневник, и про запись… Жальче всего ссорится с Лесей, ведь та, на самом деле, славная и очень добрая. Однажды даже подарила Вере свой старый сотовый, когда отец ей новый из командировки привез. А могла бы Ире отдать или хоть Наташке, или вообще никому.