"И покороче, каб не раздражаться попусту!"

В самом деле, редкие телефонные звонки, гнуснее того, эпизодические визиты к матери ― не доставляли ему ни малейшего родственного удовольствия. Скорее, наоборот.

В ней и у нее дома он видел и не выносил все то, что так досаждало и донимало его в женщинах. А именно: приспособленческую лень, притворное слабосилие, мерзостное жеманство, врожденную бестолковость и капризную безалаберность. "В таком вот порядке, верней, обратным образом, в диком беспорядке и бесхозяйственности!" А там-сям к ним еще добавились докучно рассеянный склероз и старческое слабоумие. "И это несмотря на возраст далекий от похоронного..."

Евгений давно уж проницательно заметил, до сих пор наблюдает, как с окончанием фертильного и во всех смыслах плодотворного периода жизни во многих женщинах консервируются, усиливаются, усугубляются эти самые, частенько им нехорошо поминаемые, ему ненавистные, противные и неразумные характерные свойства гендерной половины рода человеческого.

Коли взять по уму, к мужским шовинистам либо глупым сексистам он нисколько не принадлежит. И вот-таки помнил гному-максиму лакедемонского мудреца Хилона, разумно предостерегающего не злословить об умерших. Ее впоследствии в средневековье возрожденческом перефразировали дебильно по-гуманистически. Дескать, о мертвых только хорошее или ничего. Но если не вслух, а про себя, то думать, поминать о мертвецах по-всякому не возбраняется.

Не без содрогания Евгений Печанский вспомнил о материнской кухне и о посуде, мать ее! ― давным-предавно позабывшей о первозданной чистоте и производственной стерильности. Те же тарелки и миски изредка отмывались равно лишь сверху, с аверса. Но с обратной стороны, с реверса, девственно и дико пребывали покрытыми жуткими потеками, напластованиями коричневатой грязи и окаменевшего жира. В то же время сковородки вкупе с кастрюлями, напротив, внутри кое-как споласкивались. Однако снаружи навечно оставались в пригорелых следах когда-то приготовленной условно съедобной пищи.

"А на газовой плите у конфорок неистребимые каменноугольные залежи! Во где мерзость!.."

В придачу отчего-то прокоптившийся до умопомрачения потолок на кухне; клочья жирно грязной паутины развешаны по углам. На что маман Индира Печанская всем гордо этаки сообщает: много курит ментоловых сигарет. Оттого у нее копоть. Ночью вон встает табачным дымом подышать, охладиться, насладиться.

Припоминается ему и то, как она всегда распахивает настежь дверь туалета. Мол, пускай проветривается, подсыхает нужник после посещения.

В нагрузку там еще застарелая пыльная вонь везде в незакрывающихся дверях загаженной и захламленной восьмикомнатной элитной квартире, некогда благоприобретенной процветавшим белорусским банкиром Вадимом Печанским для дома, для семьи, для супруги. И это не глядя на то, что примерно раз в два-три месяца в квартирную уборку толокой впрягается по-соседски закадычная пенсионная подружка матери.

"Та, что из отставных дворничих, как там ее? Антуанетта, что ли? Но все едино ― дурдом и кавардак на двух старух-маразматичек!"

Многое еще мог добавить, представить, сопоставить Евгений в той самой нелепо бытовой конкретике. Пусть ему в малоприятные вспомины он особо не углубляется, в памяти ожесточенно не роется. Так просто, день ото дня, ожидая обещанного приезда Льва Шабревича из Минска, припоминал урывками и фрагментами кое-что из своебытного семейного прошлого. Не слишком последовательно.

"То-то деверь Алексан Сергеич, так сказать, верней, подумать, вдохновился неприглядным и ненаглядным примером дорогой невестки Индиры Викентьевны. Лепей уж никакая жизнь, чем такая в преждевременном женском маразме...

Со менскими заупокойными делами Лева уж справился... нужно полагать, в лучшем виде и благопристойном разгляде... на долгую память взрослых людей".

Кстати отметить, оперативными младенческими воспоминаниями Евген никоим видом не владел. Сплошной провал в темном раннем детстве. Совершено нечего припомнить, как у них было в семье или там во дворе. "Будто и не жил!" Обо всем своем в несознательном младенчестве только с чужих слов знает, полагает.

Говоря компьютерным языком, нечто вроде энергонезависимой долговременной памяти у него включилось лишь в возрасте четырех с лишним лет. В ту пору усадил его отец за свой здоровенный десктоп в виде лежачего железно-пластмассового ящика с двумя пятидюймовыми дисководами. Начал просветленно знакомить сынка с буковками и циферками на черно-белом экране. Это Геник впервые в жизни запомнил накрепко и надолго. Потом были детский сад, первые ребячьи знакомства; буквы воспитательницы показывали в бумажных цветных книжках. С тем же Бекой и другими тогда стал приятельствовать, даже крепко дружить. Помнится, осторожно эдак смотрели они с приятелями-дружками из средней группы сквозь дырку в заборе туда вниз, на бурливый грязный поток и мутный потоп в овраге после сильнейшей летней грозы. По-детсадовски глубокомысленно рассуждали: там, наверное, водятся акулы.

В пять лет у Евгена была гувернантка, а у мамы Инди в чванном подчинении ― кухарка с горничной. С гувернанткой Ниной он прекрасно уживался на равных. Чего нельзя сказать и вспомнить о его матери, вскоре ревниво выжившей из дому долой красивую умную девушку Нину, все ж таки успевшую научившую его бегло читать вслух по-русски и по-белорусски. А также безошибочно распознавать время на аналоговых и цифровых часах. "Первая моя училка с педучилищным специальным образованием".

Тогда же у него появилось неосознанное ощущение, что для матери он ― третий лишний человек в их семье. Как, между прочим, и приходящая домашняя прислуга, которую она с большим трудом могла стерпеть. И то не надолго. "На время и во время оно в первой половине так званых лихих девяностых годов прошедшего века".

Прикасаться собственноручно к нему Индира по-всякому брезговала. О какой-нибудь ощутимой материнской ласке он припомнить не в состоянии. И в помине того нет! Тогда как со слов очередной уволенной горничной узнал, запомнил: единственный ребенок здорово мешает гордой мадам банкирше куда-то продвигать историческую науку и кропать докторскую диссертацию.

Относился он в целом к любимой мамочке вполне по-ребячьи, без задних мыслей, наверное, с приспособительной младенческой любовью. Никакой натянутости и сложности семейных взаимоотношений не осознавал, не понимал. Всякое повзрослевшее знание, осознание пришли со временем. Наступили в нелицеприятной ретроспективе беспристрастного, точнее, пристрастного анализа прожитых двенадцати лет в очень благоденствующей и зажиточной семье Печанских. "Пока батька не унес ноги и бабки в эмиграцию".

Чем и как Индира кормила его во младенчестве, Евген не помнит. По утверждению отца кое-что она все-таки умела приготовить в съедобном виде. В школьных летах его от души аппетитно закармливала профессиональная повариха Тамара, служившая кухаркой на полставки в неполном семействе Печанских. Батька из-за океана также обеспечивал до развода оплату услуг горничной для матери, раньше гувернантки с репетиторами для сына. Кухарку, наверное, тоже для него предназначал отец предусмотрительно.

Став взрослым, Евгений не мог без отвращения даже подумать несказанно, чем таким потчевала его маман, когда ему выпадал несчастный случай заглянуть к ней в гости. Один омлет чего стоит с непромешанной мукой в пузырьках на студенистой поверхности, с подгоревшей подошвой! О мыльных смрадных супах, якобы бульонах и сказать-то нечего, кроме соленого словца по-русски. Как-то раз он оплошно употребил на десерт кусочек ее пресных твердокаменных коржей, перемазанных неким чудовищно сладким вареньем из заготовок Антуанетты. Битый час потом изжогой мучился от материнского пирожка, покуда не догадался смыть несъедобную дрянь полутора литрами живого пива.

Евген никогда не позабудет, как в десять лет признался дороженькой маме, что ему нравится отмывать посуду до блеска. В ответ же ничтоже сумняся услыхал вздорную нелепость, верно антипедагогическую. Ей-то, оказывается, не в дугу, не по нраву ни мыть, ни стирать, ни готовить. Притом, насколько он знает, Индира Печанская заурядными бытовыми хлопотами в течение 90-х годов свою высокопоставленную персону нисколько не утруждала, если ниже имелась прислуга.