Алесь Двинько также кое-что поведал Евгену Печанскому по окончании званого ужина в Дарнице, куда по-дружески был приглашен и гость из Москвы. Поскольку с Ванькиным дедом Семеном писатель Двинько оказался в коротком знакомстве. Как бы сказать, на дружеской ноге.
Евген любезно вызвался отвезти его назад в Семиполки.
― Так что же вы хотели мне сообщить, Алексан Михалыч?
― Желал бы я погодить, пока сполна истекут шесть месяцев, мною обещанные блаженной памяти Алексан Сергеичу, тем не менее, время не терпит. О тайнике на даче под Боровлянами вам необходимо знать, друже Ген Вадимыч. Скажем, на всякий занятный жребий.
Автоматического оружия, спецсредств и прочего снаряжения тамотка достанет на хорошую спецгруппу силового обеспечения специфических негласных операций, в которых участвовал мой друг и ваш почивший в бозе многоуважаемый дядюшка. Будьте благонадежны... Об инвентарном списке конкретно поговорим чуточки позже, когда я расшифрую файл у меня на скрытом диске...
Помимо того Михалыч вдруг изложил совершенно неожиданную для Евгена версию безвременной кончины полковника Печанского.
― ...Насколько вы знаете, Алексан Сергеич Печанский скоропостижно скончался от инфаркта не в таком уж пожилом возрасте. Он в полном понимании происходящего, бывши в твердой памяти, осознано выбрал такую вот смерть. Особый препарат, введенный рукой одного из наших проверенных коллег-медиков, подействовал сколь должно, и официальное вскрытие тела ничего, кроме заурядного, пускай, обширного инфаркта миокарда, не показало.
Вместе с тем самоубийством или убийством все прискорбно произошедшее я бы назвать не рискнул. Дело в том, что настоящим образом жить шестидесятилетнему полковнику Печанскому предстояло меньше года. Вопрос жизни и смерти для него не стоял. Главнее было: как и кем дожить до естественного конца. Потому что ему была диагностирована редчайшая болезнь Кройцфельдта-Якоба с погибельными симптомами угасания.
Смерть и смертельная неизлечимая болезнь Александра Печанского по-моему не страшили. Гораздо хуже было иное... Умирать-то ему пришлось бы от прогрессирующего разрушения головного мозга в невменяемом состоянии полнейшей деменции. То бишь преждевременного слабоумия, ― приостановил повествование Двинько.
Глянул пытливо на собеседника. Но тот упрямо молчал.
Руль "мерседеса" Евгений Печанский держал уверено, за дорогой следил аккуратно. Немного вина за ужином на него никак подействовали. Ошеломительное известие тоже. Нечто подобное он как-то предчувствовал, логично предвидел вследствие разговора с Иваном Буяновым.
"Два предложения след в след на одну оружейную тему ― они тебе не просто так... Логистика: фатально, летально и реально. Спрашивается, кому и когда? В продолженный период наибольшего благоприятствия..."
― Симптоматика болезни Кройцфельдта-Якоба сходна с той, какая случается при старческом слабоумии, ― не дождавшись от Евгена ни реплики, ни ремарки, участливым, соболезнующим тоном продолжил Двинько. ― Достаточно заглянуть в медицинские источники в интернете или в энциклопедиях, чтобы их сравнить и прийти к соответствующим выводам.
Наш упокоившийся Алексан Сергеич сделал их в должном порядке. Индуктивно, адекватно и продуктивно... Ажно, креативно, я бы подчеркнул.
Смерть, на мой взгляд, тоже есть творчество. Чтобы нам ни говорил по данному поводу обыденный квазирелигиозный материализм. Или суеверное гуманистическое неприятие остановки жизненных процессов.
Смерть естественна, ожидаема, наподобие конечной станции-терминала. Против того, неожиданная жизнь, она всегда как бы за гранью реальности.
По прошествии того же полугодичного срока мы с вами, мой Ген Вадимыч, оба должны получить от усопшего зашифрованные письма по электронной почте. Смею предположить, преставившийся Алексан Сергеич, намеревался и намеревается поручить нам пост мортем расследование некоторых частных и государственных обстоятельств его гибели. В частности, догадываюсь, что-ничто о преднамеренном заражении его прионами ― болезнетворными агентами Кройцфельдта-Якоба.
Человеческое жизнеустройство ― явление сверхъестественное, друже мой. Великое или малое. В особенности касаемо воздействия на него вредоносных мельчайших прионов в виде протеинов, меньших, нежели вирусы. Вот уж воистину ― живая смерть, мертвая жизнь, чему нас учат и отцы церкви христианской...
Глава сорок восьмая
Вздыхать и думать про себя
Посмертными посланиями, в различной взаимосвязи, родственники не прекратили заряжать, допекать Евгена в сентябре месяце текущего года. "В дебет и кредит, натурально, без кавычек, через запятые!" Так, в своем почтовом ящике он обнаружил письмецо от живого и здравствующего, благодарение Богу, отца из Америки. В нем вложенным файлом Вадим С. Печански с формальным таковским североамериканским прискорбием, занудно юридически, по-английски уведомляет сына об отданных им погребальных распоряжениях в силу скоропостижной кончины дорогой супруги. То есть матери Евгена ― Индиры Викентьевны Печанской, урожденной Харликовой.
В связи с тем и этим срочно отозван из отпуска Лев Шабревич, а из Сан-Франциско спешно отослан чисто американский адвокат. "Лоера, так сказать, батька мой откомандировал переполох на казенных лукашистов наводить".
Отец не довел до сведения Евгена каких-либо криминальных подробностей и патологоанатомической причины прискорбного и траурного фамильного события. Подразумевается, они оба предполагают в чем-то один и тот же естественный исход. А в довесок ― непростые семейные обстоятельства тому предшествовавшие.
Неспроста Евгену тем часом закралась на ум нехорошая мысль. Не исключено: его хотят выманить или на похороны, или на свежую могилку на Северном кладбище. Поневоле пришло на память краткосрочное мнимое освобождение из Американки. Потому он сейчас и дал самому себе подписку о невыезде из Украины в северном направлении.
Вместе с тем, уместно или неуместно, некоторые соображения о насильственной гибели Индиры Печанской он счел параноидальной идеей: "Некому там сейчас устраивать такого пошиба особенные акции... А если все же чья-нибудь дурная инициатива?.. Нет, это тебе бредятина паранормальная!"
Вопрошать, восклицать, предполагать можно разное, неразумное. И от неприятных разнонаправленных мыслей никуда не денешься. "От текущих дел приходится отвлекаться по-дурному...
Мало ли чего-ничего бывает с меньшего и с большой дури? Может, это частное предупреждение насчет Минска, куда мне лучше не соваться?"
Тем паче, по идее, ему нет нужды куда-нибудь спешить сломя голову.
"К тамошнему белорусско-лукашистскому государству на стрелку? Уходить на север, руки в гору?! Нет, дудки вам, сдаваться покуда не порываюсь!"
Как-никак свежеобретенный статус политического беженца и украинское гражданство официально и надежно защищают его от незаконных арестов, задержаний по эту сторону государственной границы. От всего неофициального с большего он самого себя оборонит. Между тем запрашивать экономического столового убежища в Украине ему без нужды домогаться. Посколь уж прокормить-то свою особу сумеет без какого-либо навязчивого государства, прекрасно прокормится в антисоветском Киеве получше и вкуснее, чем в просоветском Минске. И дарницких друзей-соратников, Змитера с Таной, не позабудет.
Но как избавишься от непрошеных воспоминаний о том, чего было, сплыло, ушло, будто и не бывало?
Наверное, со смертью матери в его жизни что-то не оборвалось внезапно. Но предрасположенным образом ожидаемо закончилось в закономерном завершении. Чему быть, того не миновать...
Евген глубоко и облегченно вздохнул, почему-то перекрестился при получении все-таки неожиданного извещения о смерти матери. Поначалу он даже испытал какое-то чувство освобождения. Словно бы она, Индира Печанская, страх как неудобно жила побок с ним, дверь в дверь. Или, ― жутко подумать! ― в одном доме, в одной квартире. Хотя он не так уж часто заезжал к ней на ту их квартиру, на минский Запад в последние годы. Предпочитал без долгих утомительных разговоров изредка созваниваться по стационарному телефону.
