И тут раздается звонок в дверь.

— Молодец, засранец, — отталкивая меня, говорит она. — Соседи вызвали копов.

Я подаюсь вперед, поворачиваю ручку и нацепляю улыбку под названием «Это все она».

Но тут земля перестает вращаться.

Почему-то слово «ошалелый» я считал синонимом «буйный», но на самом деле оно ближе к «ошарашенный, и именно так я себя чувствую, увидев у себя на пороге Себастьяна.

— Что за… — я расплываюсь в широченной улыбке.

— Привет, — он поднимает левую руку почесать затылок, и под гладкой загорелой кожей напрягается его бицепс.

От чего я превращаюсь в желе.

— Извини, — говорю я и жестом приглашаю его войти. — Ты пришел как раз в разгар убийства.

Себастьян смеется и входит в дом.

— Я просто собирался сказать… — посмотрев мне за спину, он улыбается. Могу предположить, что за мной стоит Хейли и стреляет лучами смерти мне в спину. — Привет, Хейли.

— Привет. А ты кто такой?

Я хочу отшвырнуть ее к стене за подобную грубость, но сдерживаюсь, поскольку ее стервозный вопрос дает понять, что я не болтаю о нем целыми днями.

— Это Себастьян.

— О. А ты прав. Он секси.

Ну вот так и бывает. В итоге я все равно хочу размазать сестру по стенке.

Усмехнувшись, он протягивает ей руку. К моему ужасу, Хейли смотрит на нее несколько секунд и только потом пожимает. А когда поднимает взгляд на меня, я вздернутой бровью даю понять, что прикончу ее чуть позже. При родителях манеры Хейли были бы безупречны. А когда дома только я, она превращается в первостатейную сволочь.

— Поднимешься? — спрашиваю я его.

Себастьян смотрит в сторону Хейли, но она уже развернулась и ушла заниматься стиркой, так что он кивает.

— А где твои родители?

— Мама на пробежке. А папа на работе.

Думаю, он улавливает подтекст. И воздух между нами начинает искрить.

Деревянные ступени скрипят под нашими ногами, а я особенно остро ощущаю присутствие Себастьяна у себя за спиной. Моя комната последняя по коридору, куда мы молча и направляемся. У меня под кожей бурлит кровь.

Мы идем в мою спальню.

Себастьян будет находиться в моей спальне.

Он входит, смотрит по сторонам и, кажется, даже не вздрагивает, когда с тихим щелчком я закрываю за собой дверь — нарушив родительское правило. Но минуточку, дело может дойти до поцелуев, а Хейли порядком озверела. Поэтому дверь лучше закрыть.

— Значит, это твоя комната, — еще раз оглядевшись, говорит Себастьян.

— Ага, — я тоже смотрю по сторонам, пытаясь взглянуть на обстановку его глазами. Здесь у меня много книг (и ни одной религиозной), несколько наград (в основном по учебе) и фотографий (ни на одной из которых я не держу Библию). Сейчас я рад, что отец заставляет меня держать комнату в чистоте. Кровать заправлена, грязное белье лежит в корзине, а на столе пусто, если не считать ноутбук и…

Вот черт.

Себастьян подходит к столу и листает пачку голубых стикеров. Что-либо говорить уже поздно. Я отлично помню, что написано на верхних.

МЫ ПОКИДАЕМ ДРУГ ДРУГА И ПОПАДАЕМ В УЖЕ ЗНАКОМЫЙ ТУПИК.

Я ВООБРАЖАЮ, ЧТО МЕСТО, КУДА ОН ИДЕТ, ЭТО ТИХИЙ СЕМЕЙНЫЙ УЖИН.

СЕКРЕТЫ, БУДТО ПРИЛЕПЛЕННАЯ К НИЗУ СТОЛА ЖВАЧКА.

ОН ПРЕДСТАВЛЯЕТ, ЧТО МЕСТО, КУДА НАПРАВЛЯЮСЬ Я, ЭТО ЧТО-ТО СОВСЕМ ИНОЕ.

В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ: БУЙНЫЙ ХОХОТ, ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНАЯ СВОБОДА.

В ХУДШЕМ СЛУЧАЕ: РУГАТЕЛЬСТВА, НЕЧЕТКО ОПРЕДЕЛЕННЫЙ ГРЕХ.

МОЖЕТ, МНЕ НАЛЬЮТ БОКАЛ ВИНА.

НО ДАЖЕ ЕСЛИ ОН ДУМАЕТ ИМЕННО ОБ ЭТОМ, ТО МЕНЯ НЕ ОСУЖДАЕТ.

НАДЕЮСЬ, КОГДА-НИБУДЬ ОН МЕНЯ ПОЛЮБИТ.

Я ХОЧУ ЦЕЛОВАТЬ ЕГО, И ЦЕЛОВАТЬ, И ЦЕЛОВАТЬ.

— Что это?

— Э-э-э… — я подхожу ближе и отклеиваю верхний стикер, будто не уверен в том, что там написано. На самом деле, я более чем уверен, ведь  написал это вчера вечером. — А-а. Да ничего.

Я считаю до пяти. Потом еще раз до пяти. И еще раз. Все это время мы молча смотрим на стопку голубых стикеров с заметками в моей руке.

Наконец Себастьян их у меня забирает.

— Это обо мне?

Я киваю, не глядя на него. У меня в груди творится что-то безумное — будто громко топает стадо взбесившихся животных.

Себастьян кладет руку мне на запястье, затем проводит ей до локтя и мягко тянет меня к себе, чтобы я повернулся и посмотрел на него.

— Мне нравится, — шепчет он. — Но это ведь не войдет в твою новую книгу, правильно?

Я мотаю головой. Ложь номер два.

— У тебя есть еще заметки?

Киваю.

— Скажи словами, Таннер, — хохотнув, просит Себастьян.

— У меня есть и еще, но сейчас я… кхм… пишу кое о чем другом.

Он кивает.

— И о чем твоя новая книга?

Повернувшись к окну, я сочиняю на ходу.

— Идея та же, но только он не влюбляется в сына епископа.

Я наблюдаю, как до Себастьяна доходит смысл слова «влюбляется». Уголки его губ дергаются.

— Ты дашь мне почитать?

— Ага, — я быстро киваю несколько раз. — Как только будет что прочитать, — от всего этого мне дурно, но я понимаю, что однажды придется перестать писать о Себастьяне. Нужно будет сочинить что-нибудь еще и дать ему с Фудзитой на вычитку. Знаете, что самое странное? Переставать писать о нем я не хочу. Словно мне необходимо продолжать, до тех пор пока не пойму, чем все это закончится.

Отпустив мою руку, Себастьян подходит к кровати и садится на нее. От этого у меня возникает ощущение, будто мое сердце качает не кровь, а бензин, и в венах вот-вот стартует гонка на максимальное ускорение.

— Сегодня мне прислали авторский экземпляр. Я хочу, чтобы ты тоже прочитал мою книгу, — ковыряя заусенец, говорит он. — Но я беспокоюсь. Вдруг ты решишь, что она ужасная.

— Меня больше беспокоит, вдруг я решу, что она потрясающая, и тогда буду еще больше одержим тобой.

Слава богу, Себастьян смеется, как я на то и надеялся.

— Я нервничаю.

— По поводу выхода книги?

Себастьян кивает.

— И ты уже пишешь вторую?

Еще раз кивает.

— Контракт на три книги. И мне это очень нравится. У меня такое ощущение, что именно этим я и должен заниматься, — Себастьян поднимает голову, и из-за света из окна его глаза похожи на глаза провидца. — После прогулки, — говорит он, а потом многозначительно кивает мне, будто я мог забыть, о чем речь, — я пошел домой и…

Мастурбировал?

— Запаниковал?

Он смеется.

— Нет. Я молился.

— Вполне похоже на панику.

Себастьян качает головой.

— Нет. Молитва успокаивает, — он смотрит на висящую на стене фотографию моста «Золотые Ворота», которую папа сделал за несколько лет до нашего переезда. — И я не чувствовал себя виноватым, — тише добавляет он. — Что неожиданно.

Я и не понимал, как сильно мне нужно было услышать это от него. Чувствую себя каким-то надувным матрасом, из которого медленно выходит воздух.

— Чувство вины — это своего рода признак, если я что-то делаю не так, — продолжает Себастьян. — А когда я ощущаю спокойствие, то знаю, что Бог мои действия одобряет.

Я открываю рот, чтобы ответить, но у меня совершенно нет идей.

— Иногда я задаюсь вопросом, это из-за Бога и Церкви все кажется таким непреодолимым?

— Хочешь мое мнение? — осторожно говорю я. — Я считаю, что Бог, достойный твоей вечной любви, не станет осуждать тебя за то, кого ты любишь в мирской жизни.

Какое-то время Себастьян кивает, после чего смущенно улыбается.

— Ты присоединишься ко мне? — спрашивает он, и я впервые вижу у него такую неуверенную улыбку.

Когда я опускаюсь на кровать рядом с ним, то не только чувствую, но и вижу, насколько сильно дрожу. Зажимаю ладони между коленями, чтобы они не подпрыгивали на матрасе.