Она отправила послание. Отхлебнула чай. Знала, что Петер сейчас включится в диалог. Гнусное поведение Эрики, которая лучше приятеля знала, в какой именно ящик складывать выстиранные им самим трусы, было только поводом для трепа.

А началось все три года назад, когда Трифонову послали на стажировку в немецкую университетскую клинику. Тамошняя некрасивая, худая, коротко стриженная главная медсестра казалась биороботом. Она умела невероятное – ни разу не взглянув на часы, каждые пятнадцать минут своей довольно монотонной работы объяснять стажерке по-английски, чем занимается. И не через плечо на ходу, как это бывает с нашими деловыми профессионалами. Останавливалась, смотрела в лицо, кратко четко излагала. «Пожалуйста, не отвлекайтесь на меня так часто, – взмолилась Трифонова часа через три. – Я примерно понимаю, что вы делаете». – «Не надо примерно, надо точно», – сказала она и подняла усталые глаза. Ничего кроме усталости в них не было – ни самолюбования, ни властности, ни куража. И неожиданно для себя Катя тихо произнесла: «Спасибо». Ходячий комп развернулся и понесся дальше, наверстывая минуту, потраченную на лишние фразы.

Окружающий мир пригвоздил Трифонову к неуютному состоянию, именуемому шоком. И не ее одну. Впервые оказавшиеся в Берлине соотечественники мгновенно распознавались по недоумевающим и почему-то очень злым лицам еще до того, как открывали рты. Но Катя адаптировалась быстро и легко. На пятый день спросила себя: «Тебе здесь нравится? Только честно…» И ее внутренний голос, не дослушав, по-детски по-простому завопил: «Ой, очень! Крутой город! Приветливый и ненавязчивый!»

Однако и в нем без кошмаров не обошлось. Дело в том, что ее поселили в общежитии. Здание было старым, приземистым, с толстенными стенами. Но внутри блестело свежей краской, новым ламинатом и хромом мебельных ножек. Комнаты на четверых. Туалеты – мужской и женский. А вот душ выбивал из колеи сразу и надолго. Два ряда кабинок разделяла перегородка чуть выше среднего человеческого роста. Мальчики направо, девочки налево. Но предбанник с раковинами был общим. И ум заходил за разум, когда разнополые люди со свежевымытыми волосами в махровых халатах и шлепанцах стояли рядком вдоль зеркал. Кто-то брился, кто-то красил ресницы тушью, кто-то умывался. Катя входила и еле сдерживала хохот. Остальные были серьезны и приветливы.

Студенты разъехались на каникулы. Их места занимали иностранные стажеры и абитуриенты, бившиеся лбами о твердыню подготовительного курса. Трифонова соседствовала с двумя китаянками, которые общались только между собой на своем языке. При этом они беззастенчиво подолгу разглядывали всех и каждого. И еще с девушкой из Чехии, которая общалась с собственными фантазиями молча. Это была комната мечты – никто никого не беспокоил. Но по ночам девчонки сопели, похрапывали, ворочались. Катя опускала веки, и ей чудилось, будто она силится заснуть в окраинной московской общаге. И никогда ей из этого проклятого гадюшника не выбраться. Она мало и плохо спала. Это предвещало большие неприятности.

Трифонова ужинала в симпатичном кафе неподалеку от клиники и общежития – чисто, недорого и пиво вкусное. Однажды к ней подошел длинный тощий парень с ухоженной темной бородкой и внимательными карими глазами. Заговорил по-немецки и удивился, когда она по-английски сказала, что не понимает. Катю часто принимали за местную. Видимо, светлые локоны и голубые глаза до сих пор самими немцами воспринимались как национальный признак. На самом деле все знакомые девушке коренные жительницы были шатенками или брюнетками.

– Откуда ты? – спросил он.

– Из России, из Москвы.

– А почему сильно хочешь плакать?

Едва услышав странный вопрос, Трифонова почувствовала, что ей действительно больше всего на свете хочется рыдать и биться головой о стол. Обо что угодно, только бы забыться. Прыгающим с тона на тон голосом она рассказала о непереносимости колхозного существования. «Неловко жаловаться чужому, но я не могла остановиться, – уныло думала она, замолчав и смущенно прикладываясь к кружке. – Ладно, плевать, сменю кафешку и больше никогда его не встречу».

– Меня зовут Петер. А тебя? – снова заговорил он.

– Екатерина. Катя. Извини, что я все это вывалила, – она почти ненавидела его за свою слабость. – Мне тут общаться не с кем.

– Нет, нет, Кэтрин, обязательно надо выговориться. Тебе нужен дом. У тебя неизжитая травма. Я не психоаналитик. Но могу предоставить тебе удобную кушетку. Правда, живи у меня, пока учишься.

Мученица сообразила, что надо бежать от этого психа. Очевидно же, что маньяк. Но даже не приподнялась, будто вросла в стул. И тупо уточнила:

– Как это?

– Берешь вещи и переселяешься прямо сейчас, – доходчиво объяснил гостеприимный абориген. – Не надо больше себя мучить. Это непродуктивно.

– Мне не по карману снимать тут жилье.

– Я ничего не сдаю. Я зову тебя, приглашаю. Бесплатно, понимаешь?

Москвичка не понимала. И даже не старалась. Бесполезно.

– Ты на грани нервного срыва. Ты нуждаешься в помощи. Я готов ее оказать, – терпеливо втолковывал парень.

С Катей вдруг что-то произошло. Она словно очутилась рядом с бабушкой. Девочке шестнадцать, в нее влюблен мальчик из параллельного класса по имени Анзор. И стареющая женщина вспоминает о своем единственном контакте с темпераментными горцами. В пятьдесят девятом году, страшно сказать, прошлого века они с подружкой неделю отдыхали в Адлере. Заводские девчонки только оделись и вышли с пляжа. Их звали гулять два улыбчивых кавказца. Подружка соглашалась, бабушка отказывалась. Наконец, встала со скамейки и заявила, что уходит. Верная, казалось бы, спутница легкомысленно помахала ей рукой. А один из парней засмеялся вслед: «У, дура, дикая коза». Старушка почему-то не обижалась, а веселилась. «И чем кончилось у недикой?» – заинтересовалась внучка. «Они показали ей город, угостили шашлыком и проводили до дверей сарая, в котором мы ночевали. Да, еще притащили громадный арбуз. Такой спелый был, – размякла бабушка. Но сразу посуровела: – Раз на раз не приходится. Могли бы и изнасиловать, они такие». «Я вся в свою недоверчивую бабулю», – поздравила себя Трифонова. И решительно бросила:

– Надеюсь, ты не будешь ко мне приставать.

– Зачем? – удивился он. – Зачем сексуальные домогательства? У тебя будет своя спальня.

– Правильно, незачем. Идем, европеец, заберем из общежития мою сумку.

Дорогой они болтали. Петер был сыном немки и англичанина. Родители жили в Лондоне, а он в юности приехал в Берлин на экскурсию, впечатлился и остался.

– Что особенного в Берлине? – спрашивала Трифонова. – Лондон ничуть не хуже.

– Ты там была?

– Нет, но… Люди говорят.

– Иностранцы? На форумах о переездах? – догадался он. И принялся объяснять: – Эти города, как хороший костюм и хорошая футболка, Кэтрин.

– Фрак, наверное, или смокинг. И бабочка.

– Раньше да. Теперь костюм. Даже галстук по обстоятельствам. Но мне удобнее в футболке.

Петер Адам вел колонку в популярном журнале и писал сценарии для телевидения. Беззлобно ехидничал: «Присылаю легкий остроумный текст. Я же наполовину англичанин, юмор в крови. Редактор не меняет ни слова. Дикторы читают. Получается унылая передача. Как им это удается, до сих пор не разобрался».

Так, смеясь, Катя и перебралась из общежития в квартиру: одна комната небольшая, вторая вдвое меньше, третья втрое. И все двери выходили в крохотную прихожую. Гостья не сразу заметила узкий темный коридорчик, ведший в кухню и ванную. Поэтому успела струсить и вспомнить, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Ей не хотелось пользоваться ночным горшком, умываться из рукомойника и выносить помои даже на халяву. Зато, когда выяснилось, что удобства все-таки есть, квадратные метры перестали иметь значение.

– Как тебе? – заботливо спросил Петер.

– Замечательно. Жилье в прекрасном месте и такое… игрушечное, – с трудом подобрала вежливое слово Катя.

– Маленькое, да. Это великое счастье! Мне очень повезло.