– Как поживает ваш сын? – спросил ктенизид у поморца.

– Он чрезвычайно доволен и службой, и коллегией. Я тоже рад, что его первый день в учебном лагере миновал тихо и без каких-либо происшествий.

– Говорят, он – один из немногих, кто удостоился высокой чести быть гостем в доме посла Именанда?

– Это обыкновенный визит вежливости. Мэйо служит вместе с царевичем Сефу. Вчера они посещали семью Арум, сегодня отдыхают у Сокола.

Понтифекс отставил полупустую чашу:

– На сколько мне известно, ваш сын получил именное приглашение.

– Значит, он вновь утаил от меня правду, – нахмурился Макрин. – Остается надеяться, что Мэйо использует это время с толком, совершив жертвоприношение или приняв участие в оргии, а не просто напьется, уподобившись мерзкому бабуину, объевшемуся забродившей марулы[9].

– Ходит молва, будто посол оказывает вашему наследнику некие знаки внимания. Рискну предположить, у юношей взаимная симпатия.

– Он больше не мальчик под моей опекой и был много раз предупрежден, что присутствие геллийца в постели не кончится добром. Шестнадцатый год – возраст богов. Если Мэйо желает, отдавшись преступному влечению, лишиться имени и погибнуть под ударами палок, я слова не скажу в его защиту.

Руф медленно провел ладонью по резному подлокотнику:

– Именанд под страхом смерти запретил благородным мужчинам колонии ласкать друг друга, соприкасаться губами и кончиками носов. Если мои опасения верны, то пострадает не только ваш сын, но и молодой Сокол.

– Я дознаюсь до истины, – твердо сказал Макрин.

Угроза в его голосе заставила Варрона наконец отвлечься от поедания рогатой дыни. Ликкиец одарил сара прямодушным взглядом:

– Как спокойно мы воспринимаем ссоры и ненависть между людьми, но готовы убивать наших сограждан за одно только проявление любви. Если бы я мог посетить государственный Совет, то выступил бы с речью поддержки вашему сыну. Легат Джоув не без восхищения поведал мне о бесстрашии поморца, скакавшего на лошади стоя и бившегося заточенным клинком с одним из лучших воинов турмы – Соколом Инты.

Ктенизид побагровел и с трудом хранил молчание. Сар Таркса пришел в непритворное изумление:

– Стоя на лошади? Бился с Сефу?

– Кажется, это новость для вас? – тонко поддел Варрон. – Вы не слышали сентенцию[10]: «В речах детей тем меньше искренности, чем реже они получают от родителей похвалу и одобрение»? Может, стоит хоть иногда отзываться о наследнике лестно, а не только бранить, сравнивая с обезьяной?

– Ты взялся поучать меня, даже не зная того, о ком говоришь? – гордо расправил плечи Макрин.

– Вы оскорбились, но я не призывал ни к чему дурному. Напротив, хотел побудить быть добрее и терпимее. Сейчас все бранятся, стараясь перекричать других, а мне кажется, пора остановиться и немного послушать. Даже если ваш сын в чем-то ошибается, то лучше совместно прийти к правильной точке зрения, нежели стараться нанести предельно болезненный укол словами. Подчас раны от оружия заживают быстрее, чем забываются душевные обиды.

– Продолжай, – смягчился градоначальник. – Вижу, что тема задела тебя за живое.

– Множество людей упражнялись в остроумии, придумывая мне обидные прозвища, – тихо сказал Варрон. – Они находили удовольствие в подчеркивании своего превосходства и моей ничтожности. Что я мог сделать? Пожаловаться зесару и требовать казнить десяток злоязычников в назидание другим? Ответить злом на зло? Я надеялся побороть чужую ненависть с помощью терпения и доказать: выше стоит не тот, кто может кинуть грязь, а тот, кто предпочтет ни при каких обстоятельствах не трогать ее. Потом мне стало думаться, что эта позиция неверна и нужно непременно ответить на вызов со всей возможной жестокостью. Я ощетинился иглами и оказался тем змеем, который, прикусив хвост, отравился собственным ядом. Теперь мне ниспослано тяжкое испытание: носить клеймо, хуже рабского, до самой смерти. Любой из наследников Клавдия, заняв трон, пожелает судить и беспощадно казнить убийцу Богоподобного, показать свою власть над и без того униженным и бесправным. Все, чего я хочу перед уходом в царство Мерта, сделать добро, чтобы хоть кто-нибудь вспоминал меня с теплотой, а не с отвращением. Простите, если утомил долгой речью…

– Ты во многом похож на моего сына, – Макрин отвернулся к окну. – Он неизлечимо болен и вскоре может умереть, однако вечно занят какой-то мелочью, возомнил себя защитником рабов и носиться с их проблемами, будто нет ничего важнее на свете. Я полагал, что это продиктовано желанием идти наперекор общественному мнению и выделиться из толпы, но, вероятно, ты прав, и Мэйо спешит оставить о себе добрую славу, просто не нашел более достойного поприща.

– Свыше нам предоставляется максимум возможностей для бездействия и минимум – для совершения чего-либо поистине стоящего, – вздохнул ликкиец. – Приходится цепляться за каждую. Я понимаю, что, сколь это ни печально, второй такой встречи у нас уже не будет. Отдайте голос за Фостуса. Он справится с бременем и продолжит реформы Клавдия…

– О которых ты знаешь гораздо больше, – вмешался Руф. – Фостус не приедет в Рон-Руан. Все это тщетные надежды.

– Я мог бы попробовать переубедить его, будь у меня возможность, – решительно заявил Варрон. – Взгляните на то, что творится вокруг. Боги отвернулись от людей. Вед не принял жертву, Турос молчит, а на весах Эфениды истина всегда легче насыпанных в чашу монет. Жрецы бессовестно набивают сундуки подношениями, предназначенными для Небожителей. Я понимаю, почему чернь славит Паука. Культисты кормят нищих трижды в неделю, а не только по праздникам. Двери храма открыты днем и ночью даже для хворых. Я видел, как этериарх Тацит утешал женщину, заболевшую Нирейской чумой. Он не устрашился ни ее зловонного дыхания, ни черной сыпи и даже обнял несчастную на прощание. Да, мне есть, что сказать и первожрецу Эйолусу, и коллегии фламинов, но, боюсь, не хватит голоса, ведь придется перекрикивать десятки сытых глоток.

Переведя дух, ликкиец уверенно продолжил:

– В Большом Совете выступают сары и анфипаты от каждой провинции. И лишь два Рон-Руанских народных трибуна! Они давно погрязли во взяточничестве, ведь бедняки не могут дать столько же, сколько жрецы и нобили. Я рад, что есть искренне любимый простыми людьми сар Таркса, заботящийся о благополучие города, и молодой наследник Дома Морган, чьи интересы не ограничены лишь собственной карьерой и материальным состоянием. А что творится в прочих землях? Где представители общественных Советов? Мы хвалим придуманную в Геллии демократию, безжалостно уродуя ее лицо. Чудовищно, когда за тысячи голодных и безмолвствующих говорит и решает сотня чревоугодников. Мы утверждаем, что это благо, дарованное свыше Богами и защищенное законом, но движемся не к процветанию, а к упадку. Да, личная выгода рождается, когда свои интересы превалируют над общественными. Поэтому менять следует не Богов, не законы, а прежде всего – себя. Желание человека посеять добро, проявить лучшие черты, не должно умаляться навязанными ему предрассудками и оскорбительными домыслами. И напротив, любое злодеяние необходимо карать со всей суровостью, кем бы оно ни было совершено. Тогда каждый сможет найти себя и приносить пользу, живя по совести и справедливости.

Руф задумчиво разглаживал складки мантии. В начале разговора ктенизиду казалось, что Варрон взялся помешать ему наладить отношения с Макрином, и сар вот-вот покинет храм в глубоком разочаровании. Однако юноша сумел произвести должное впечатление на поморца: он слушал внимательно и сосредоточенно.

– Наверно, я выгляжу глупым мечтателем… – смутился ликкиец. – Мне редко удавалось открыто высказаться, а в последние дни и вовсе приходится подолгу ждать тех людей, с которыми можно перемолвиться хоть парой слов. Это подхлестывает наблюдательность. Вам обоим неприятно мое общество. Если позволите, я пойду к себе и более не помешаю юношескими глупостями политическим переговорам двух умудренных опытом и уважаемых мужей.