Они миновали похожий на пещеру малый молельный зал, сокровищницу, какие-то комнаты, назначения которых юноша не знал, пока не оказались в узком коридоре с пятью плотно закрытыми дверьми. Эбиссинец распахнул дальнюю, тяжелую и снабженную хитроумным запором, а после втолкнул Варрона в крошечную темную комнатушку, больше похожую на склеп.

Невесть откуда взявшийся светловолосый мальчик-прислужник юркнул внутрь и поставил на пол масляную лампу, озарившую помещение желтым, болезненным светом. Убийца зесара затравленно озирался: у него с детства был навязчивый страх тесных замкнутых пространств, поскольку отец имел привычку в наказание запирать Варрона и тому порой чудилось, что дверь покоев больше никогда не откроется, а он просидит в одиночестве до самой смерти. Абсолютно пустая, без мебели и окон комната с изображением паутины на стенах, и эти суровые мужчины с бесстрастными лицами вызывали у ликкийца все усиливающуюся нервную дрожь.

– Принеси кресло, Джэрд, – по-хозяйски распорядился Тацит. – И южного вина.

Сын Руфа ушел, подметая гранитные плиты длинным подолом черной хламиды. Мальчик вернулся быстрее, чем ожидал Варрон. Водрузив плетеное кресло в центре комнаты, Джэрд оставил возле него продолговатый сосуд с вином и молча удалился.

Восьмиглазый, велев ликкийцу сесть, оперся плечом на поддерживающую дверной проем балку. Джоув приблизился и навис над рухнувшим в кресло юношей, гневно сверкая глазами:

– Отвечай, ублюдок, кто подговорил тебя на убийство владыки?

– Никто, – вяло огрызнулся Варрон. – Вы не вправе выспрашивать меня. Я требую законного суда.

– Сколько твоих пальцев придется сломать палачам, чтобы услышать правду? – нахмурился легат. – Я же предлагаю решить это дело безболезненно. Либо ты все добровольно рассказываешь нам, и мы пока сохраним тебе жизнь. Либо отдаем вигилам – а там будут пытки и допросы с пристрастием. Выбирай!

Юношу трясло. Он вдруг отчетливо представил, как в мрачном подвале магистрата дознаватели-квесторы станут истязать его, сколько им вздумается: отрывать ногти, дробить кости, сдирать кожу со спины и живота. В холодных застенках никого не разжалобишь ни душераздирающими криками, ни мольбами о пощаде.

– Что вам от меня нужно? – надтреснутым голосом спросил Варрон.

– Узнать, зачем ты убил Клавдия, – с нажимом произнес Джоув.

В тот миг, когда он упомянул имя умершего зесара, что-то сломалось внутри ликкийца – какой-то хрупкий стержень, позволявший доселе хоть немного сохранять хладнокровие и самообладание. В бледно-зеленых глазах паренька проступили слезы и незадачливый убийца, сам того не желая, сорвался на крик:

– Вам не понять! Я любил Клавдия! А он, он прогнал меня! Сказал, чтобы я лег с кинэдом! Изменил ему с каким-то грязным блудником! А сам хотел изменить мне со шлюхой!

Варрон, рыдая, стал биться в истерике. Легат тотчас влепил ему крепкую пощечину, чтобы привести в чувство. Ликкиец поджал ноги к груди и обхватил их трясущимися руками, жалобно всхлипывая и не сдерживая слез.

– Что думаешь? – устало спросил Джоув, теперь обращаясь к невозмутимому эбиссинцу.

– Иногда любовь толкает людей на куда более страшные поступки, чем ненависть, – медленно, цедя каждое слово, откликнулся Тацит.

Он взял кувшин с пола, подошел к взысканцу и насильно влил ему в горло терпкое, пахнувшее специями вино:

– Пока оставим здесь, до возвращения Руфа.

– Уверен? – легат с сомнением покосился на все еще хнычущего, морально раздавленного Варрона. – Не разобьет ли он себе башку в очередном припадке?

Эбиссинец показал Джоуву кувшин:

– Южное вино. Он даже не поднимется с кресла.

Мужчины вышли, плотно притворив за собой дверь.

Путанные мысли узника проносились быстро и бесконтрольно, как потревоженные хищником лошади. Вначале Варрон подумал о Таците. Эбиссинец казался юноше кровожадным насекомым, а темные, блестящие глаза этой живой мумии напоминали обсидиановые камни в круглой голове статуи афарского божества. Невыразительное лицо цвета пересушенного пергамента ничуть не изменилось бы, сотри с него демоны нос или губы, потому что все внимание приковывал только пристальный, немигающий взгляд. «Тело богомола, душа паука и уста змеи», – презрительно подумал Варрон, вспоминая, как немногословный подручный Руфа вынудил его глотать мерзкое на вкус вино.

Вино ли?.. Эта мысль обожгла не хуже раскаленного металла. Юноша попытался подняться из кресла, но ноги и руки не слушались. Он попробовал повернуть голову – бесполезно.

«Проклятье! – злоба на собственное бессилие и панический страх черным пятном растекались по сердцу Варрона. – Опоили! Как опаивали Клавдия! Затуманивали его разум лживыми речами! Превратили в безвольную игрушку! А теперь тоже самое со мной! Ненавижу! Ненавижу!»

Молодой взысканец невзлюбил Руфа с первого дня знакомства. Ликкиец не смог добиться от правителя внятных объяснений, зачем он приблизил к себе этого белобрысого культиста в мрачных одеждах и регулярно изливал ему душу.

Когда понтифекс вставал в полный рост, пряча улыбку под усами и важно приглаживая бороду, юноше чудилось, что перед ним старый лев с седой, уже не слишком пышной гривой, но все еще гордый и властный, способный одним только рыком разогнать вертящихся поблизости гиен. Варрон ждал, когда храмовник наконец отправится на свидание со своим прежним богом – Мертом, но Руф и не думал умирать. Отрекшись от старой веры, он принес во дворец паучий культ, который зародился где-то на южном континенте среди диких афарских племен.

Один из придворных поэтов даже сочинил стих о чернокожих звероловах в юбках из листьев и сухой травы, которые пробрались в пещеру гигантского монстра, чтобы сразиться с ним в неравном бою. Варрон слушал пиита вполуха, потому что находил его творение плодом буйной фантазии и вопиющей нелепицей. Из афаров редко получались хорошие воины: они уступали по силе и выносливости не только имперцам, но и крепко сложенным плечистым северянам с узкими, раскосыми глазами. Маловероятно, что трусливые дикари рискнули бы напасть на огромную, ядовитую бестию да еще и смогли одержать верх в схватке с ней…

Понтифекс ктенизидов тоже не питал к Варрону теплых чувств, не выказывал к нему ни уважения, ни симпатии, и этим еще больше злил ликкийца. Клавдий же попросту делал вид, что не замечал взаимной неприязни седовласого поверенного и молодого любовника, тем не менее – высоко ценя обоих.

Вспоминая события на пиру, Варрон силился понять, почему из всех прочих, именно Руф встал на его защиту. И стоит ли испытывать благодарность к тому, кто спас тебя, но сделал пленником, в очередной раз унизив и, возможно, помышляя убить чуть позже, в полной мере наслаждаясь собственным превосходством?

Юноша с трудом проглотил вязкий комок слюны, постепенно убеждая себя, что во всех его бедах, и даже в смерти Клавдия, повинны исключительно ктенизиды: они давно плели заговор, втягивали в него новых людей, одурманивали их зельями, и культисты есть самое страшное из когда-либо существовавших в мире зол…

В полутемном помещении конюшни, достаточно прохладном, чтобы лошади не томились от духоты даже в самую жаркую пору, трудилось больше десятка рабов. Одни уводили животных на пастбища и ухаживали за выгонами, другие чистили коней и подпиливали им копыта, третьи занимались объездкой молодняка и починкой снаряжения, четвертые убирали в стойлах и раздавали корм.

Мэйо с Нереусом вменили в обязанность поение лошадей и замену подстилки, загрузив обоих с рассвета до заката. Как и обещал Макрин, его сын ночевал в бараке, на узком гранитном лежаке – холодном и жестком – совсем не похожем на просторную, заваленную подушками и покрывалами кровать в личной спальне юноши. Рабов кормили дважды в день, выдавая по четвертине хлеба с малым количеством масла, соли и уксуса, а в праздники разбавляли скудный паек рыбой или мясом.

Надсмотрщики следили за невольниками днем, и ночью, считая, что последние не должны рассиживаться: им позволялось или трудиться, или есть, или спать. Раб не смел без разрешения выходить из барака, не мог отлучаться куда-либо, а за каждую провинность и недостаточное усердие незамедлительно получал удар плетью. Тех, кто пытался бежать или проявлял строптивый нрав, держали в колодках.