– Мальчики, хватит ссориться. Ильич, не маши руками! Вспомните лучше, с чего начиналась наша дружба, – и она извлекла неизвестно откуда пожелтевшие переплетенные машинописные листы…

Да-да, это был тот самый школьный альманах со странным названием «Дискант». Надо полагать, имелись в виду неокрепшие голоса самокритичных авторов. Многое не сохранилось. Споры, смех и слезы «редакционной коллегии» остались в далеком прошлом. Но сбереженные временем «Рассказы о Ленине», переданные Надеждой Константиновной на правах главного редактора с молчаливого согласия Вовы и Левы в мои руки, передо мной. Без комментариев и каких-либо изменений предлагаю их вашему снисходительному вниманию.

Ленин шел по тропе к шалашу. На третий день пути он понял, что взял много левее и давно прошел мимо. Пришлось возвращаться. На пятый день пути стало очевидно, что и новая тропа выбрана неверно – как ни верти, а он все же Ленин, а не геолог на распутье. Сильно хотелось есть и пить. Пожевывая кисловатый стебелек прошлогоднего щавеля, Ленин круто взял вправо, и на седьмой день пути в поле зрения показался шалаш. Ленин припустил, хотя силы покидали. До шалаша оставалось несколько шагов. И тут Ленин сообразил, что не марксизмом единым жив человек, и неплохо бы на досуге географией позаниматься. Это был совсем другой шалаш, не ленинский. Из него выскочили три злобных жандарма. Они скрутили Ленина, бить не стали, сорвали с него парик и поочередно погладили по лысой макушке, приговаривая: «Давно тебя поджидаем. Проголодался, небось, Вова? Перекуси уж с нами». «Сыт», – с чувством собственного достоинства прошептал голодный вождь пролетариата. «Ну а чего пожаловал, какими судьбами?» «Грибы собирал, а тут вы, сволочи… – солгал Ленин, пряча за пазухой стопку свежего номера газеты «Искра» и, хитровато сощурившись, уточнил: – сморчки». «Ну и катись, собирай дальше, кретин», – махнули рукой доверчивые стражи порядка. «Парик-то отдайте», – уже миролюбиво окрепшим голосом попросил Ленин, и в критические минуты не забывавший о конспирации. «Вот, возьмите, пожалуйста», – сделал реверанс маленький, самый вежливый и дальновидный жандарм, перешедший впоследствии на сторону революции.

Отойдя подальше от логова зверя, Ленин едва не заплакал от досады на обуявшую его гордыню. «С «Искрой» я их ловко надул, – самоутешался Ильич, – но что касается сытости… Мог бы и не лукавить, чертовски проголодался».

Ленин не любил жандармов, как сегодня Япончик ментов. Нет-нет, да и плюнет косточкой от вишневого варенья с балкона конспиративной квартиры в какого-нибудь. Когда попадал, радовался как ребенок.

Жандармы тоже недолюбливали Ленина по объективным причинам, но в их свирепом облике ничего детского не было.

Терпению подвергшегося неожиданной атаке городового пришел конец. Не в меру расшалившийся Ленин вылил на него сверху ночной горшок и спрятался за портьерой. Радость была столь велика, что Владимир Ильич невольно выдал себя, громко хихикнув. Городовой, огромный детина, вышиб плечом дверь конспиративной квартиры, выволок из-за шкафа перепуганного Ильича, стащил с него брюки с кальсонами и подверг остракизму в позе, унижающей мужское достоинство.

Вытерев об лишившегося сознания (легкий обморок) Ленина грязные сапоги и бесстыдно помочившись на распластанное тело, городовой, гулко топая, спускался по подъездной лестнице. «Вот ты у меня где, лысая мандавошка», – донеслось до чуткого уха революционера эхо ненавистного баса. «Вот, говно! В семнадцатом еще встретимся», – мысленно парировал Ленин. «Ну-ну», – усмехнулся простодушный жандарм…

Ночь напролет после удачно проведенного митинга всласть накричавшийся и намахавшийся любимой кепкой Ленин пил с соратниками. Пили и спорили на важные темы. Обсуждали текущий момент. Надежда Константиновна замучилась за шнапсом бегать к меценату Морозову. Когда Яков Михайлович рыгнул и похвастал сохранившимся до сих пор рвотным рефлексом, не потрудившись встать с места, она послала всю компанию к Энгельсу, хлопнула дверью и ушла жаловаться на безвыходную ситуацию политическим проституткам Каменеву и Зиновьеву, которых товарищи забыли пригласить. Тогда товарищи единогласно постановили избрать гонцом оконфузившегося Якова Михайловича, чтоб заодно и проветрился.

Под утро от чудовищного перегара запотели все окна. Окурки валялись на подоконнике, в недоеденном салате «Оливье», в стаканах, на полу и даже на Манифесте коммунистической партии. Прямо в блевотине похрапывал молодой грузин по кличке Коба. Феликс Эдмундович, обкурившись привезенной Ильичем из Шушенского коноплей, произвел под столом акт дефекации. На окружающих это подействовало как нашатырь или боевая тревога. Оторвав тяжелую голову от салатницы и разлепив веки мутного заплывшего глаза, Владимир Ильич бессмысленно переводил взгляд с Феликса Эдмундовича на Якова Михайловича. Последний был, кажется, вменяем.

– Яша, что-нибудь осталось?

– Ни капли, Владимир Ильич. И Морозов велел швейцару не давать больше.

– Следовало ожидать. Я всегда утверждал, что с этим

буржуйским выкормышем, будем откровенны, с этим архиподонком нам не по пути.

– Не скажите, Владимир Ильич. Пригодится еще. Ай, и перекосило же вас, однако.

– Да и ты, дружочек, хорош, стряхни икорку-то с бороды.

Поддерживая друг друга, они переступили через спящего Кобу, чтобы посмотреться в большое настенное зеркало в бронзовом орнаменте напротив окна. Отразились. Якова Михайловича снова неудержимо потянуло блевать. После хамской выходки Дзержинского сдерживаться не имело смысла: мало того, что под столом нагадил, так он еще и Льва Николаевича Толстого, как зеркало русской революции, к стене пригвоздил – наркоман, садист, туберкулезник хренов.

Ленин любил и ненавидел. Любил он читать (больше – писать), гимнастику, кататься на велосипеде, залепить кому-нибудь снежком в ухо, нечеловеческую музыку, учение Маркса-Энгельса перевирать, Надежду Константиновну, Инессу Арманд, любимца партии Бухарина, пить пиво с ветчиной в Швейцарии, а став вождем – рассылать депеши с категорическими требованиями расстрелять, сгноить, реквизировать, выслать с неизменным коммунистическим приветом. Ничуть не меньше любил Владимир Ильич ненавидеть. И ведь было кого: помещиков, капиталистов, религию и служителей культа, профессуру, поэтов, писателей, проституток, царскую семью, жандармов (по старой памяти), саботажников, театры, белогвардейцев и многое другое.

Соберет иной раз на прогулке в Горках Ленин букет полевых ромашек для Крупской, идет домой и гадает: любит – не любит. Выглядело это так. Оторвет лепесток – Энгельс. Оторвет другой – левый эсер. Оторвет третий – Инесса. Четвертый – духовенство. Коммунизм – АНТАНТА. Субботник – саботаж. Партия – меньшевики… Так что Надежде Константиновне доставался лысый веник. Если последним лепестком оказывался Маркс или, на худой конец, Бухарин, Ильич пребывал в прекрасном расположении духа, шутил с домочадцами, громко смеялся, пил со всеми вместе чай вприкуску и играл в лото. Но чаще последним на землю падал Колчак или, не дай Бог, Деникин. Тогда Ленин запирался на ключ в своем кабинете, и всю ночь оттуда доносился скрип пера, скорее – скрежет, заглушаемый время от времени неразборчивыми возгласами. Перо не просто скрипело, а выдавало директивы, требовавшие незамедлительной расправы не над призраками, а вполне конкретными лицами. Посвященный в ночные бдения вождя психиатр мог бы констатировать бурное помешательство, выражающееся в наличии плодов больного воображения, перетекающих в маниакальные амбиции. Но это стоило бы психиатру жизни. Кроме того его никто и не посвящал. В «Моей маленькой лениниане» Венедикт Ерофеев цитирует дедушку Ленина.

«Необходимо провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Телеграфируйте об исполнении».