— Откуль и от кого это? Эдакенный-то разбогатый гостинчик-то, купес ты молодой, тароватенький?

— От Советской власти, дедушка! — отвечал, улыбаясь во весь рот, загорелый дочерна матрос. — Узнали мы в Охотске, что голодаете, вот и испекли вам нашего красноармейского хлебца. Кушайте на здоровье!

А еще, от чего дед Тараруй, ошалев от радости, в ладони хлопнул: красноармейцы и матросы оделили всех мужчин махоркой — по полпачке каждому. Мужики, издавая звуки восторга, с наслаждением и все разом задымили своими трубками. И старух не забыли гости наши: незаметно, как-то по-свойски, сунули им в руки по полкирпичика чая, женщин одарили кулечками муки, ребятню — кусочками сахара. Было от чего и сплясать на радостях: в те тяжкие и голодные годы эти скромные гостинцы, от души приподнесенные красноармейцами, показались сказочным, ни с чем не сравнимым даром!

День прошел оживленно и быстро. Много необычайных новостей принес пароход с красным флагом.

Утром следующего дня по всем промыслам, по всем рыбалкам, повсюду разнеслась самая потрясающая новость— будет и у нас, как по всей России, — Советская власть! Главное-то диво — своя! Сами, говорят, будем заправлять! Всем народом!

Это сообщение вызвало взрыв изумления. До того, по смутным слухам, где-то существовала Советская власть, так это — где-то, в далеких местах! И была она, эта новая власть — «не про нас, темных рыбоедов-качемазников[23], всю жизнь за собачьи лытки держащихся». Привык таежный народ «власти» низко кланяться, бояться ее. Робели тогда перед всяким, даже перед самым маленьким «начальством». Тут тоже нашлись такие мудрецы, которые при одном слове о «своей», народной власти принялись громко шуметь: «Да какая от нас, диких, может получиться власть! Над глухарями да нерпами мы — „власть!“. „Книги боимся, гумажки боимся да пужаемся, мало ли што там написано…“» Да опять же правда — не приходилось сроду никому в наших местах не то что читать, а и карандаш своей рукой держать. Староста, который был как-никак самым высоким начальством поставлен, а и тот «по безграмотству» в казенные бумаги печаткой стукал — не расписывался.

А затем, чем дальше, тем больше нового… Жить стало интересно! Вот в народе радостно заговорили: школа у нас будет своя — в эту же зиму! Командиры с парохода обещали доктора от центральной Советской власти прислать. Лечить будет доктор бесплатно всех недужных и больных… Ох, неуж правда?!

Пароход с красноармейцами, ставшими всем близкими, собирался уходить. Два дня он простоял на рейде.

Накануне Дядюшка созвал к себе в поварню всех своих друзей, объяснив, что гости хотят побеседовать с ними на прощанье, перед тем как пароходом уехать в «свои отеческие места», на родину — во Владивосток.

Прихватив пятилетнего Ваню, Демьян направился к Дядюшке. А у того, по обыкновению, полна поварня народу! Сидят други-приятели около стола, рядом со знакомым уже бородачом — «россейским человеком», а женщина, опять удивляя всех изумрудом своих ласковых открытых глаз, тут же по-домашнему хозяйничает, всех чаем с сахаром поит, хлебом ржаным угощает.

Не успел Демьян, поздоровавшись, оглядеться и сесть, как Ваня, увидев зеленоглазую женщину, кинулся к ней.

— Бабыка моя! — звонко закричал он.

Отец просто-таки оторопел от неожиданной вольности сынишки и потерял дар слова. Да один ли он?!

Женщина, заметив растерянное удивление гостей, засмеялась и объяснила, откуда они с Ваней знают друг друга. Оказывается, два года тому назад, когда Ваня своим загадочным исчезновением доставил всей деревне немало волнений, тревог и разговоров, был нечаянно обласкан этой, неизвестной тогда никому женщиной. Вот тебе, «чуденька», и светлый день! Диво же какое! Всего-то мальчонке тогда и было три года, а вот же — памятливый какой! — запомнил он ее крепко. Видать, сильно не хватало малышу материнской ласки, раз чужую, впервые близко увиденную женщину нарек он «бабыкой», бабусей, значит, не зная слова — мама!

И за чаем, задушевно разговорившись, дядюшкины гости начали рассказывать о себе. Пошли такие человеческие откровения для Демьяна и всех дружков-приятелей Дядюшки… Чудной была эта ночная беседа, почище всяких сказок! Все людские толки о делах, связанных с «нечистой силой», многие загадочные «голоса» и «шорканья» в доме Дядюшки, его непонятные отлучки, поездки в «тайгу» в непромысловое время, Ванюшкины похождения и многое другое — стало живой явью. Вон, оказывается, какой наш-то Дядюшка!

Эти «россейские люди», первые знакомые Миконди в тайге, появились в наших местах пять лет тому назад. Было их тогда трое — этот бородач с женой и еще его давнишний друг, погибший, к несчастью.

В деревне они сначала жили несколько годов скрытно от всех, то в Дядюшкиной поварне — на Блахине, то в его зимовье — на Сыптыгире-озере. Изредка бывали тайком в деревне, ездили с Дядюшкой на его собачках в другие поселки… Издавна таких людей у нас называли «посельщиками» — ссыльными: поселялись они здесь не по своей воле. Бородач — Михал Михалыч (так называл его Дядюшка) был сослан из Владивостока еще до мировой войны— «за пятый год»; жена его — Любовь Тимофеевна приехала с ним в Охотск, а его друг чуть попозже прибыл из Якутска туда же. Постоянно общаясь с приисковыми рабочими, с солдатами местной команды, а также ведя дружбу с другими ссыльными, они попали «на заметку» уездных стражников. И когда в первый год революции в Охотске начались выступления рабочих с приисков и сезонных рыбалок, они оказались в самой гуще этих событий. Прибывавшие во время гражданской войны и интервенции белогвардейские отряды вынудили их скрываться. После нападения японцев и прибытия бочкаревской банды они вместе с другими ссыльными и революционно настроенными рабочими решили пробираться в Якутию, к своим товарищам. Много тогда на Охотско-Якутском тракте погибло их друзей-товарищей от преследования врагов, а также от голода и холода. Только они трое и уцелели, повернув в сторону Гижигинского тракта. На это их надоумил бывший с ними товарищ, якутский большевик, который стремился на Олу, чтобы установить связь побережья с Якутией.

— Крепко наш друг, — говорил Михал Михалыч, — верил в то, что рано или поздно народ разгромит белогвардейцев и прогонит интервентов из всех земель России…

И вот втроем, питаясь таежной дичью и рыбой, кое-как добрались они по побережью до залива Ушки. Немало пришлось им проблуждать в окрестностях этого залива, в крутых горах, скалах. И это после тяжелейшего перехода через Шилкапский перевал, да еще пешком! Ориентиром им служило море. Добравшись с великими муками до Ушек, повстречались они с орочами — оленными кочевыми людьми. Те их гостеприимно встретили, обогрели. Кормили чем бог послал — с едой-то и у них было скудновато. Одели их кое-как, обули. Объясняться с ними помогал их товарищ, который знал как по-якутски, так и по-эвенски. В стойбище Миконди они некоторое время и прожили, передвигаясь с ними по тайге. Родичи Миконди помогли им добраться до Амахтонского залива.

Тут Любовь Тимофеевна, смеясь, рассказала о том, как им пришлось помучиться с верховыми оленями. Да и сам Микондя много поту пролил и сил затратил, стараясь научить их, измученных таежными скитаниями, ездить верхом на своих оленях. С помощью братьев справил он им особые седла в виде коробов с высокими луками, чтобы «нючи» — русские научились держаться на оленях. Да где уж там! Этому учатся с детства, олень не лошадь — просто так не сядешь и не поедешь! Пришлось им троим идти пешком, по следам кочевого каравана Миконди. Так. и добрались до местечка Ахтач в Амахтонском заливе.

Там в распадочке нашли чью-то давно заброшенную поварню и устроились в ней. С едой было плоховато: питались рыбой, что ловили волосяной старой сеткой, там же, в поварне, найденной и с трудом починенной. Как-то уже к зиме, решив запастись едой, мужчины отправились к морю, на первый ледовый припай, чтобы поохотиться на нерпу. За долгие-то годы пребывания на Охотском побережье они привыкли к местной еде и, вспомнив способ охоты здешних жителей на этого зверя с помощью дубины, задумали разжиться шкурами, жиром и питательным мясом.