Ему никто не ответил. С тех пор как его песню генерал потребовал к себе, казачьи офицеры и урядники настрого запретили ее петь и самому Пешкову грозили разбить всю морду, если он затеет еще что-либо подобное.

– Ты весь пеший батальон срамишь! И родную станицу нашу позоришь! Как тебе не стыдно! – корил его Скобельцын.

Ждали неприятностей и обдумывали, как лучше их избежать. «Песни складывал и попался! Однако, не тюрьма ли за это?» – потихоньку говорили между собой казаки, не знавшие прежде Пешкова. Теперь, едва Пешков открывал рот, как все умолкали.

– Если маньчжура разбили, то с англичанкой и делать нечего! – заметил урядник Скобельцын, двоюродный брат станичного атамана в Усть-Стрелке.

– Ну-у! Англичане без силы! Много ли их! – подтвердил русый пожилой казак Балябин с хитрым, улыбающимся лицом в рябинах.

– У них машины! – возразил Маркешка.

– Кто это сказал? – строго заметил Скобельцын. – Что значит машина? Вот русская сила! – похлопывал он по шашке. – Да еще кулак и штык! Разобьем!

– Расплющим! – подтвердил подвыпивший Алексей Бердышов.

Общее хвастовство и на него подействовало. Пешков молчал угрюмо.

Удога заметил: устье Хунгари прошли не задерживаясь.

Оттуда пришли лодки под парусами. Депутация хунгарских стариков разыскала и догнала баржу генерала. Муравьев принял гольдов и разговаривал ласково, но не останавливая баржи. Старики привезли подарки – рыбу – и просили оставить пост на Хунгари, уверяли, что русским выгодно тут жить, удобно возить грузы на море по речкам.

– Если бы у нас жили русские, то мы получали бы за работу муку, – говорили они, – и маньчжуры нас не трогали бы, мы не платили бы им. Ведь они боятся теперь притеснять гиляков.

«Не Невельской ли подучил гольдов? Это он добивается занять все устья рек».

– Осмелюсь, ваше превосходительство, – заговорил Разградский, присутствовавший тут же, – что пост необходим… и еще не поздно…

Стариков отдарили и отпустили. Между прочим, и они помянули, что в Хади перемерло много народу. Муравьев чувствовал, что там произошло что-то очень неладное.

«Интриги тут развели!» – с возмущением думал Муравьев, когда Разградский пытался винить Буссэ…

Муравьев втайне озабочен. Могут раздуть, скомпрометировать все. Дойдет до врагов, до Нессельроде!

А суда все идут и идут. Ночью по-прежнему стоят на якорях. Вот уж и видна деревня Бельго. Губернатор со свитой и с Удогой перешел на катер. Удога увидел своих сородичей. Дедушка Падека стоял с маленькой Ангой, дочерью Удоги. Она узнала отца. Муравьев уже знал, что несколько лет тому назад была оспа, что мать и жена Удоги умерли, а сам он переселился сюда, основал здесь новое стойбище.

Суда стали приставать к берегу. Муравьев со свитой сошел на пески. Старики поднесли ему лосиное мясо, шкурки соболей, берестяные туеса с икрой. Муравьев пошел с Удогой посмотреть, как он живет. Генерал подарил маленькой Анге серебряную ложку, вилку и ножик, ожерелье и сережки. Он брал ее на руки. Он целовал гольдских детей, ходил из дома в дом.

– Вот и пришли русские! – говорил Удога своим сородичам. – Свершилось то, чего ждали наши старики! Теперь маньчжуры не посмеют нас обижать. Русские сильней всех!

Толпа сияющих, восторженных гольдов повсюду ходила за губернатором. Повар с подошедшей губернаторской баржи выбросил консервные банки. Гольды живо подобрали их.

– Серебро? – удивлялись они. – Серебра много!

Когда Муравьев, стоя на отмели и любуясь восторженной толпой, хвалившей богатство и силу русских, собрался было уж прощаться и обвел взором рогатые крыши фанзушек и лес могучих лип и ясеней на возвышенном берегу, вдруг из толпы выступил и подошел к нему подслеповатый сутулый китаец. Удога был неприятно поражен. Неужели хитрый купец Гао Цзо что-то придумал? Невельской когда-то пригрозил его повесить, если он будет издеваться над гольдами. С тех пор Гао стал осторожней. Но он опять опутывает всех долгами.

Гао Цзо кинулся в ноги губернатору. Двое взрослых его сыновей также пали ниц. Они выложили перед Муравьевым свои подарки – отрезы шелка. По приказанию Гао Цзо, который, чуть приподнявшись, искоса подал взором знак, из толпы вышли двое молодых гольдов и преподнесли Муравьеву двух огромных осетров, только что выловленных. По приказанию Муравьева Сычевский спросил Гао Цзо по-китайски, что ему надо.

Гольды замерли.

Гао Цзо поднял лицо. Чуть приоткрылись его черные лукавые глаза. Они еще были молоды, очень молоды. Гао Цзо все знал: и те споры, которые шли об этих землях, и те порядки, которые хотел ввести тут капитан Невельской. Но сейчас, когда пришли высшие русские власти, он живо догадался и еще кое о чем.

– Я прошу позволить мне торговать на этой русской земле, – говорил Гао Цзо, показывая пальцем на песок.

Это было очень приятно для Муравьева. Купец называл эту землю русской и просил у него позволения торговать тут. И это перед лицом гольдов сказано подданным богдыхана. Он выражал полное уважение, признание и покорность. Лучшего нельзя желать. Муравьев приказал передать купцу, что разрешает ему беспошлинно торговать на этой русской земле и жить тут. И добавил на всякий случай, зная, что тут может быть подвох:

– Но чтобы торговал честно и никого не обманывал! Слышишь?

– Да, да! – кивал головой Гао Цзо.

– А то я слышал, что иногда купцы обижают здесь население. Об этом мне писали бумагу мои подчиненные. Так ты будешь исполнять все наши правила?

– Да, да…

– Я очень рад! Я разрешаю тебе торговать.

Гао видел: времена менялись. Сегодня, когда из-за мыса появился огнедышащий пароход, а за ним чуть не сотня кораблей с массой вооруженных солдат, он прекрасно понял, что все, что говорили русские, – чистая правда. Ясно, что они тут все займут. Надо успевать завязывать с ними дружбу и расположить к себе их начальство. Гао Цзо был очень рад, что успел получить от Муравьева разрешение на торговлю. И это слыхали все гольды. Очень хорошо.

Желая еще больше расположить к себе губернатора, Гао стал жаловаться на маньчжуров, что они его всегда притесняли, советовал их гнать отсюда без церемоний. Он брался сделать большие поставки для русского войска, пригнать целые баржи с мукой и крупой в низовья реки.

Губернатор простился со стариками, перецеловал их, обнял купца и отправился к себе на баркас.

Гольды были несколько смущены расположением, которое выказал Муравьев к купцу, сделавшему им столько зла. Но тут опять полетели две белые банки, выброшенные с баржи человеком в белом колпаке. Там готовили обед.

Удога простился с дочкой и со всей родней, уехал с губернатором на баркас. Караван пошел мимо Бельго. Уж поднимали якоря, и судно за судном шли вниз по реке. А главная масса вообще не задерживалась, даже якоря не отдавали, а вереница их непрерывно шла и шла с утра мимо стойбища.

Гольды на берегу не знали, у кого спросить, что это за белые банки. Все понимали, что это серебро, но почему русские так швыряются им?

– Серебряную посуду бросают! И хорошая посуда, – так говорил дедушка Падека, вертя в руках белую жестяную консервную банку из-под фруктов.

А караван уходил все дальше. На фарватере напротив Бельго проходили последние баржи и баркасы. На мачтах у них полоскались флаги. Где-то далеко-далеко загудел пароход.

Ночь светлая. Хотя луны нет, в черной воде отражается звездное небо, множество огней от идущих судов и прибрежные скалы с лесом на вершине. Никому не спалось в эту ночь. Путь по Амуру заканчивался, утром должны прибыть в Кизи. Еще вчера пароход оставил караван и пошел прямо туда. Люди на баржах повеселели. Кони и то бьют копытами.