Я не пошел на премьеру их номера. Не мог видеть, как мои родители подвергают себя огромному риску только лишь потому, что контракт обязывает их щекотать нервы достопочтенной публике. Высоту башни увеличили до семисот метров и установили ее на Острове Свободы, где когда-то стояла Статуя Свободы, а зрители располагались вокруг острова на паромах.
В тот вечер я зашел в бар выпить. И, черт побери, на экране шел эфир этого шоу! Вот мои родители, все еще красивые и сильные, стоят у подножия башни и беззаботно улыбаются зрителям. Поцеловав маму, папа подал ей руку и жестом пригласил в кабину элеватора, которая вмиг домчала их до макушки башни. Я не мог смотреть, но смотрел. И плакал, как маленький ребенок, который боится смерти своих родителей. Вот они оказались наверху в ярком пятне прожектора и помахали руками в камеру. Мама так красиво улыбалась! Она все-таки еще такая молодая… Наконец музыка стихла, послышалась барабанная дробь, звук которой пугал меня с самого детства, и папа прыгнул вниз. Боже, как же быстро он стал падать! Оставшаяся стоять наверху мама, все еще широко улыбаясь, подмигнула в камеру и бросилась за ним. Меня затошнило от волнения… Папа к тому моменту долетел до ярко-красной ручки троса и, схватившись за нее правой рукой, будто совладал с законами физики и начал раскручиваться вокруг башни, замедлив падение. Я не заметил, как это произошло, но левой рукой он коснулся руки проносившейся мимо него вниз мамы и крепко схватил ее… Все экраны показали, как Тоби и Селест Мартинезы без всякой страховки, один на один с силой тяжести, легко и непринужденно крутятся вокруг башни. Мама, держащая отца за руку, все так же широко улыбалась, словно она еще секунду назад не рисковала оставить от себя лишь мокрое пятно. Улыбался и отец, держа за руку свою жену, изящно подогнувшую ножку в этом сумасшедшем полете. Центробежная сила помогла родителям плавно опуститься на поверхность острова. Первой земли коснулась мама, отцепив руку отца, а затем и папа, отпустив ручку троса, почувствовал ногами остров. Номер был просчитан вплоть до каждой доли секунды, до каждого миллиметра. Родители учли все — и свой вес, и разницу во времени между прыжками, чтобы момент, когда мама проносится мимо отца вниз навстречу смерти, приходился именно на ту фазу папиного оборота вокруг башни, когда он мог схватить ее за руку.
Их номер произвел фурор. Все две недели, что шло представление, свободное падение родителей неизменно вызывало у публики настоящий ураган эмоций. Наконец наступил последний день шоу, после которого мама с папой получали свободу от контракта и круглую сумму с шестью нулями на свой счет. В последний раз в своей карьере папа прыгнул с вышки и после продолжительного падения под возгласы зрителей ухватился за красную ручку троса, начав раскручиваться вокруг башни, пока мама летела вниз. Еще секунда — и она схватила руку делающего очередной оборот вокруг вышки отца, и вот они вдвоем описывают круг. Мама в блестящем костюме… Вот камеры сфокусировались на ее лице, чтобы в последний раз показать обворожительную открытую улыбку, но вместо нее зрители видят напряженное лицо и страх. Никто не успел моргнуть и глазом — настолько быстро и непонятно это произошло…Мама как бы отделилась от отца и с огромной скоростью, набранной за время вращения вокруг башни, полетела в сторону. Единственное, что успели заснять камеры, это как блестящее пятнышко исчезает в пучине воды. Отец, потеряв от шока ощущение пространства и судорожно ища глазами маму, врезался в корпус башни. Всего какой-то сантиметр, какой-то непонятно с чего образовавшийся просчет не позволил им схватить друг друга той самой хваткой, которая соединяла их в единый организм в этом номере. По признанию папы, он тогда почувствовал неладное сразу, как понял, что они держатся друг за друга лишь согнутыми кончиками пальцев, и как пальцы мамы, миллиметр за миллиметром, выскальзывают из его руки.
Мамино тело извлекли из воды только на второй день поисков. Отец пролежал в коме два месяца. Он до сих пор не восстановился, несмотря на огромное количество операций: говорит он более-менее сносно, но травма позвоночника лишила его нормального сна, измотав нервную систему. В день, когда это произошло, я приехал в реанимацию, чтобы сдать кровь для отца. Этого не понадобилось, но я все же решил сдать ее, просто на будущее. Когда тебя настигает подобная беда, ты будто проникаешься состраданием ко всем гипотетическим жертвам — готов быть и донором, и спонсором, и волонтером. В общем, именно после этого случая и была выявлена возможность моей крови давать ответную реакцию. А через некоторое время я стал высоким судьей.
На предмет моей кандидатуры со мной связывался как раз Тим Кравиц. Не думаю, что произошедшее с моими родителями дало ему основание считать меня человеком, знающим ценность жизни, ведь каждый рано или поздно теряет близкого человека — вопрос лишь в степени драматичности, которая окружает эту потерю. Скорее, определяющим фактором в данном случае была моя профессия — ценность жизни я осознаю именно благодаря глубоким знаниям истории. Кстати, когда назначали последнего высокого судью, госпожу Икуми Мурао, я выступал с открытой лекцией, в ходе которой, я надеюсь, мне удалось напомнить об этой ценности, апеллируя как раз к истории».
— Да, господин Мартинез, я смотрел запись вашей лекции, — сказал Тоцци.
— Думаю, на этом у меня все, детективы.
— Профессор, — продолжил капитан, — правильно ли я понимаю, что ваше общение с Тимом Кравицем ограничилось только тем, что он номинировал вашу кандидатуру на пост высокого судьи?
— Именно так. Я получил единогласное одобрение — все девять членов Палаты проголосовали за меня. После этого я виделся с Кравицем лишь дважды — сначала, когда назначали Винсента Перре, а затем — когда принимали решение по Тарье Экман.
— А известно ли вам что-либо о супруге господина Кравица, Стефани Джефферсон?
— Ровным счетом ничего. О ее существовании я узнал, как и все, — из новостей, когда он ее убил.
— Имелись ли у вас основания желать ему смерти или, наоборот, оправдания?
— По-человечески, конечно, каждому высокому судье хочется, чтобы ядро окрасилось в белый. Но это теоретически. По факту у меня не было интереса в исходе рассмотрения апелляции господина Кравица.
— Профессор, есть ли у вас еще что-то, о чем вы считаете нужным нам рассказать?
— Рассказать я могу о многом, детективы, но к предмету нашего разговора это не имеет отношения.
— Что же, — Арманду переглянулся с Лукасом и обратился к Мартинезу, — в таком случае мне остается только поблагодарить вас за уделенное время и проделанный к нам путь.
— Нет нужды благодарить меня. Я пытаюсь помочь, хотя и понимаю, что толку от моего рассказа никакого, — профессор улыбнулся.
— Мы это решим после, — учтиво ответил ему капитан.
— Тогда, если ко мне больше нет вопросов, я оставлю вас?
— Да, конечно. Для меня было честью познакомиться с вами.
Мартинез встал, пожал руку сначала Арманду, потом Лукасу, а затем, еще раз попрощавшись, покинул переговорную комнату.
— Да-а-а, — протянул Лукас, — чем больше мы общаемся с высокими судьями, тем сильнее мои сомнения в том, что мы с тобой копаем в правильном направлении.
— Мы с тобой копаем туда, куда можем копать. Честно скажу, что не ожидал и не ожидаю от всех этих разговоров реального результата. И внутренне я готов к тому, чтобы закрыть дело. Пусть Малена Миллер сама решает, почему ядро повело себя странно. Пристрастность судей — не более чем версия. Наша задача — не уличить их в недобросовестности, а просто грамотно и по закону отработать эту версию, чтобы отмести ее со спокойной душой. Сечешь?
— Секу.
Лукас вернулся домой раньше Сабрины, как и планировал. Он навел порядок и накормил Титуса — пса, которого они завели месяц назад после долгих уговоров Сабрины. Открыв бутылку вина, чтобы дать напитку надышаться, он стал ждать девушку с работы и зашел в игру «Иннер-брейкер», где увидел сообщение на испанском от соперницы, Пекадоры Лимпии:
