— Это собака моей соседки по комнате. Она — нечистокровный питбуль, и родители Люси не возьмут её. Мы с Люси собираемся уехать в Испанию на весь месяц, а потом продолжить оттуда своё путешествие по Европе. У Наполеона доброкачественная опухоль, и она должна есть специальную еду. Ей необходимо много внимания и тот, кто её полюбит.

— У меня никогда не было собаки, — признаётся Брайан, проводя пальцами по волосам. Он выглядит так, словно не мылся несколько дней, его лицо обросло щетиной. — Ты привезла её с собой? — спрашивает он, вскидывая голову. Брайан проходит на веранду в кухне и отодвигает шторы, впуская солнечный свет.

— Она в машине с Люси. Мне сходить за ней?

— Да, конечно. Извини за этот беспорядок.

— Я помогу тебе с уборкой, да и Люси, я думаю, тоже, — говорю я, выскальзывая за дверь. Моя мама выдраила бы дом Брайана с помощью швабры, мусорного ведра и бутылки фиолетового Фабулозо. Врубив Энтони Сантоса на полную и подтанцовывая, она бы прибрала всю грязь в мгновение ока.

Наполеон вбегает в кухню и направляется прямо к Брайану. Он приседает, чтобы погладить её, и его лицо расплывается в улыбке.

Через два часа дом почти без единого пятнышка. Брайан на заднем дворе бросает теннисный мяч Наполеону, и я не могу с точностью сказать, кто из них улыбается шире.

Люси собрала весь мусор на кухне и рассортировала его по мусорным контейнерам. Я вытираю от пыли фотографии Джен и Брайана на каминной полке. На одной они стоят в гавайских рубашках и с цветочными гирляндами на шеях. У Джен длинные светлые волосы, а Брайан с усами и к тому же с тропическим загаром. Следующее — их свадебное фото — выглядит очень состарившимся. У Джен одна из тех странных вуалей, к которым полагается шляпка. На Брайане белый смокинг и большие густые усы.

— Тысяча девятьсот восемьдесят первый, — говорит Брайан, Наполеон стоит возле него, тяжело дыша, — дом выглядит отлично, Белен, даже не знаю, как вас благодарить.

— Мне действительно стоило прийти раньше, Брайан. Я была ужасным другом. Я боялась, ты будешь зол на меня. Боялась, что это была моя вина, потому как я не смогла её спасти.

— Никто не мог её спасти. Даже сама Джен, — произносит Брайан, бессознательно поглаживая голову Наполеона.

— Ну, что думаешь, хочешь взять её к себе? Я понимаю, это серьёзное решение, и совсем несправедливо вот так вот внезапно приезжать к тебе и просить об этом.

— Я оставляю её, Белен. Думаю, это принесёт нам обоим пользу.

— Да, она на самом деле очень милая собака и любит внимание.

— Я имел в виду тебя и меня. Поезжай, Белен. Не позволяй целой вселенной разваливаться из-за одного человека.

***

В Музее Прадо⁶⁹ мы проверяем наши рюкзаки и проводим весь день, рассматривая картины. Мы поспали в хостеле и проехали по стране в сверхскоростном пассажирском экспрессе, слушая живую музыку в тапас⁷⁰-барах и ели как обжоры. В Мадриде мы планируем воспользоваться всеми видами удивительного искусства, которые только может предложить нам город.

Когда мы проходим мимо картины Диего Веласкеса «Менины»⁷¹, я сразу же узнаю её из учебников по истории искусств. Веласкес был назначен придворным художником при испанском короле Филиппе IV — это была престижная должность, требовавшая от него написания портретов всех членов королевской семьи. Некоторые фигуры на картине выглядят очень странно. Наш профессор по истории искусств объяснял, что король Филипп и все Габсбурги сохраняли свою королевскую родословную веками путём кровосмешения. Поэтому эта семья была известна безобразно большой и чудовищно выглядевшей челюстью, как и задержкой в росте и некоторыми проявлениями карликовости.

— Я собираюсь выйти наружу покурить, — говорит Люси, надевая обратно крышку объектива на свою дорогую камеру, которую она купила только ради поездки.

— О’кей, я ещё минутку задержусь здесь.

Я жадно рассматривала фигуры на картине, прямо как в тот день, когда на уроке мы изучали испанскую живопись Золотого века. Помню, как студенты вздыхали и усмехались, пока профессор объяснял, насколько распространёнными были межсемейные браки и производство наследников, нацеленное на сохранение королевской кровной линии. По-видимому, королевская родословная превосходила даже рецессивные гены мутации и клеймо позора.

Я вытираю слёзы, текущие из моих глаз; я даже не поняла, что начала плакать. Пристально всматриваюсь в лицо странно выглядящего ребёнка на переднем плане и думаю, что у неё ведь не было никакого выбора в том, где рождаться, за кого ей выйти замуж, будут ли её дети изуродованы и смогут ли вообще выжить. Она была экспериментом, а не корнем проблемы.

Все мы части рассказа, который сами не писали. Может, Бетти в любом случае влюбилась бы в Льюиса. Возможно, он был бы для неё единственным, независимо от того, из какой семьи он бы происходил. Когда перо попадает в наши руки, мы не в силах стереть прошлое. Все, что нам позволено — шанс создать новый финал. Бетти сделала все, что смогла с теми обстоятельствами, какие у неё были. Вроде как позорная любовь моей матери на самом деле была абсолютно невинной.

Я не вписывала Лаки в свою жизнь, но я действительно пыталась выписать его оттуда. Единственный финал, который я бы хотела — тот, частью которого был Лаки.

Я встречаю Люси снаружи. Мы садимся на траву и расслабляемся, пока не засыпаем в парке Ретиро⁷². Я просыпаюсь, поднимая голову с живота Люси, когда солнце уже почти село. Мы без понятия, где будем есть или спать. Люси жуёт травинку, читая наш путеводитель. Она сбросила свои ботинки и сидит с голыми ступнями на траве.

— Бей–Бей, не хочешь ли ты поехать в Португалию? Лиссабон называют «белым городом»⁷³. Выглядит невероятно — только взгляни на эти фотки пляжа.

— Ты продолжаешь менять наш маршрут, — говорю я, вытирая сливу о край своего топа и откусывая кусочек, — мы пропускаем места, которые планировали посетить, и останавливаемся, где получится, в промежутках.

— В этом вся суть. Мы можем делать что, чёрт возьми, захотим, ехать куда пожелаем. Это и есть свобода.

Я забрасываю косточку от сливы как можно дальше. Небо бесконечно голубое и в воздухе пахнет цветами.

— Я поеду в Португалию, почему бы нет?!

Люси улыбается мне и садится, чтобы надеть свои ботинки обратно.

— Умница, Бей.

22 глава

Лаки

Мы находимся в разведывательной миссии на юго-западе Ирака. Это одна из наших самых долгих миссий вдали от базы, и Аравийская пустыня кажется бесконечной. В течение нескольких недель мы тренировали свои навыки выживания, характерные для этого конкретного региона, типа всегда держать свою голову покрытой, ибо солнце чертовски жарит, так, будто прожжёт дырку через каску. Мы сталкиваемся с температурами около сорока градусов по Цельсию. Эту пустыню называют Аль-Дибдибах. Я называю это место пляжем Орчард⁷⁴ и рассказываю парням, что в любую минуту мы прыгнем в воду, где цыпочки с пышными бёдрами и круглыми попками будут становиться в очередь, чтобы просто пофлиртовать с нами.

Из взвода нас здесь четырнадцать человек, и мы достаточно хладнокровны, но четыре дня здесь могут заставить чувствовать, что ты снимаешься в «Безумном Максе»⁷⁵ и в любую минуту столкнёшься с чокнутыми байкерами-психами, готовыми застрелить тебя. Но единственное, с чем мы столкнулись — несколько закалённых бедуинов.

Наш парень Марк — переводчик, и мы остановились поторговаться с ними и задать пару вопросов. У них не было никакой особой информации, что нас не удивило. Не могу поверить, что они живут вот так: ставят палатку посреди ничего. Почему бы не возле реки, здесь у них есть несколько, или возле леса, чтобы получить хотя бы дюйм грёбаной тени.