Мы знаем, что не стоит вертеться у неё под ногами и что нужно держаться подальше от конфорки, когда она готовит. У Лусиана есть шрам на лбу с тех пор, как Тити посадила его в автокресло слишком близко к плите, когда он был ещё малышом. Горячая капля жира брызнула из сковородки и попала прямо на его лоб. Он выл так громко, что слышали все соседи, и Тити, чувствовавшая себя виноватой, разревелась. Я не помню, как это всё было, но мама и Тити любят рассказывать эту историю, поэтому теперь мы знаем: от сковородки с жиром стоит держаться подальше.

Лусиан выдавливает каплю кетчупа сначала на мою тарелку и только потом на свою. Он многое делает для меня, хоть у нас нет и года разницы. Мама говорит, лишь девять месяцев. Поэтому все в нашей семье зовут нас los primos hermanos (прим. пер. ис. — двоюродные брат и сестра), наверное, потому, что мы так близки по возрасту.

Мама заберёт меня сегодня после работы, достаточно поздно, все уже уснут. Я очень люблю оставаться здесь, ведь тогда я сплю рядом с Лусианом. Тити начинает сердиться быстрее, чем мама, и иногда даже бросается вещами. Лусиан, конечно, никогда не плачет, он уходит в свою комнату и закрывает дверь. Мы часто играем его поездами и его супергероями. Я совсем не против играть мальчишечьими игрушками. Я люблю звуки, которые воспроизводит Лусиан, иногда он плюётся, когда воспроизводит шум поезда. Хотя это не волнует меня. Даже не знаю почему, наверное, должно бы. Плевок должен быть чем-то отвратительным.

***

Когда умирает abuelo (прим. пер. ис. — дедушка), маме звонят посреди ночи. Она заставляет меня натянуть на себя два слоя всего, до того как мы запихнём кое-какую одежду в сумку и поймаем «частника» до Бродвея. Она утирает слёзы одной рукой, а другой прижимает меня к себе.

Мама говорит что-то водителю на испанском, и он отвечает, что не возьмёт с неё чаевых. До дома Тити не так уж далеко, по крайней мере не настолько, как когда они жили в Бронксе. Теперь мы все живём в Гарлеме; я и мама в Западном Гарлеме, а Тити с Лусианом — в Восточном, хоть они и называют это Испанским Гарлемом; я не знаю, почему, ведь все на Западной стороне также разговаривают на испанском.

Лусиан всё ещё спит, а лицо Тити красное от слёз. Как только мама и Тити смотрят друг на друга, они снова начинают плакать. Они завывают и ревут так, что я даже подпрыгиваю от их громких восклицаний. Кажется, они даже не слышат меня, когда я раз за разом спрашиваю:

— Где Лусиан?

— Durmiendo (прим. пер. ис. — спит), — проговаривает, наконец, Тити.

Я бегу к его спальне и толкаю дверь. Он лежит на матрасе в белой майке и трусах. Я уже видела его голым. Мне почти восемь, но я ещё помню, как мы принимали ванну вместе. Если бы это был любой другой мальчик, я бы испугалась, но Лусиана я не боялась никогда.

Я наступаю на пятки ботинок, чтобы стащить их с себя, и расстёгиваю молнию куртки. Спортивные штаны на мне надеты поверх вельветовых брюк, свитер — под толстовкой. Если бы Лусиан проснулся, он бы дразнил меня — думая об этом, я улыбаюсь. Воздух в квартире холодный, хотя я слышу шум радиаторов; я ложусь рядом с Лусианом и накрываю нас одеялом. Он внезапно открывает глаза, испуганно смотрит на меня, но затем улыбается, и я улыбаюсь ему в ответ.

— Уже пора вставать, Белен?

— Нет, но abuelo умер. Утром мы должны лететь в Сантьяго.

— Мы все?

— Я не знаю, полетит ли Хеми, — я зажмуриваюсь, взмолившись, чтоб Хеми оставалась на Статен-Айленд, ибо я точно знаю, что не хочу лететь вместе с ней и со всеми своими двоюродными братьями и сёстрами. У моей тёти Химены четверо детей, и все они desgraciados, (прим. пер. исп. — несчастные, горемыки) как говорит мама. Близнецы Раймонд и Рамон старшие, родились в Айленде, следующая — Аннализ; а Бриана ещё совсем ребёнок.

Мои двоюродные братья двинутые, они не боятся материться и распускать языки со взрослыми, даже с учителями и полицейскими — они вообще ничего не боятся. Ещё мама говорит, что дети тети Хеми в конце концов загремят в тюрьму; Раймонд уже помогает бойфренду Хеми мошенничать.

Мы с Лусианом не плачем, хотя можем слышать маму и Тити, плачущих и выкрикивающих печальные вещи, будто бы они взъелись на Бога за смерть abuelo. Мы рассматриваем друг друга; я смотрю прямо на его шрам. Я исследую глазами его брови и пятно прямо над его носом. Его ресницы подрагивают — он всё ещё хочет спать. Я смотрю на его щёки и подбородок; у Лусиана, как и у меня, нос пуговкой. Пока я занимаюсь его разглядыванием, он засыпает; его рот приоткрывается, и я могу видеть нижний край его зубов. Я слышу его хриплое дыхание и медленно засыпаю рядом с ним.

3 глава

Сейчас лето и нам по десять и одиннадцать. Мы уже слишком взрослые, чтобы играть на площадке, но это не помеха. Лусиан всегда берёт меня в свою команду раньше, чем других мальчишек, которые, возможно, играют намного лучше меня.

— Белен, — зовёт он и улыбается мне.

Ему плевать, что думают другие дети; когда они говорят ему всякие мерзости в лицо, он заботится только о том, чтобы мы держались вместе. Я знаю, Тити учит его присматривать за мной, куда бы мы не шли. Мама рассказывает Лусиану, что в глазах Божьих я его младшая сестра, и он должен заботиться обо мне. Но он делает это не только поэтому: мы с Лусианом похожи. Отличаясь от всех остальных, мы с ним похожи.

Мы играем часами, но прекращаем, когда солнце начинает садиться. Большинство родителей приходят и забирают своих детей, злясь, поскольку те не объявились на обед. Лусиан вспотел и снимает футболку; он носит чётки, что подарил ему отец. Я знаю, они особенные для него; знаю, он хочет, чтобы у него был отец, который бы жил с ним и Тити и играл с ним в бейсбол на детской площадке.

Я покидаю его компанию, чтобы встать рядом с девочками. Ярица из школы тоже здесь и показывает всем свой новый пирсинг; теперь у неё их сразу два в одном ухе. Других девочек я видела раньше, но не знаю их имён.

Яри говорит:

— Это Белен.

— Привет, — тихо отвечаю я.

— Твой брат горяч, — говорит девушка выше меня, её розовый язычок пробегается по губам, облизывая их. У неё брекеты, небольшие усики и золотое распятие на тонкой цепочке, висит на ее шеи.

— Двоюродный брат, — говорю я, кивая головой. Предполагалось, что я соглашусь или нет — я не уверена, поэтому я оглядываюсь на Яри за помощью.

— Он такой милашка, Белен. Тебе повезло, что ты ночуешь с ним.

Я чувствую, как моё лицо краснеет и тепло разливается по моему телу. Лусиан красив, но не так, как они об этом говорят. Я многое знаю о парнях: у мамы и Тити их было достаточно. Мне не нравится, как поступают парни: не звонят, когда должны были, постоянно заставляют плакать, заявляются пьяными в стельку в субботу вечером и блюют в туалете по утрам воскресенья, занимая ванну.

Лусиан славный и позволяет мне быть собой; он делится со мной картошкой фри и фруктовым пломбиром из Макдоналдса. Он ждёт меня со школы и держит меня за руку зимой, чтоб я не поскользнулась на гололёде. Его смех — как вечеринка в честь дня рождения, где всё время играет музыка и все шары лопаются.

Я пялюсь на Лусиана, думая, как сильно я люблю его. Он бросает футбольный мяч детям, которые потеряли его. Затем поднимает взгляд, видит, как я разглядываю его, и подмигивает мне. У нас с Лусианом есть секрет: мы лучшие друзья и нам абсолютно всё равно, что думают другие.

— Вы когда-нибудь целовались? — спрашивает высокая девочка, лопнув большой пузырь своей голубой жвачки. Она засовывает её обратно в рот, и я гадаю, как только жвачка не прилипает к её брекетам. Её губы выглядят распухшими и мне интересно, целовал ли её кто-либо вообще.

Яри подталкивает меня в плечо и шепчет:

— Ответь на вопрос Мины!

— Что? — шепчу я, выходя из оцепенения. — Лусиан мой двоюродный брат. Мы не можем этого делать.

— Её никто никогда не целовал, — говорит Яри, закатывая глаза. Я наступаю ей на ногу так сильно как могу.