- Не угодно ли посмотреть на негодяя? Пойди сюда! Где халат! обратился смотритель к арестанту, шедшему, несмотря на ненастную погоду, без халата. - Проиграл, негодяй? Проиграл, я тебя спрашиваю?

Арестант молча и угрюмо смотрел в сторону.

- Чтоб был мне халат! Слышишь? Кожу собственную сдери да сшей, негодяй! Пороть буду! В карцере сгною! Слышал? Да ты что молчишь? Слышал, я тебя спрашиваю?

- Слышал! - глухим голосом отвечал арестант.

- То-то "слышал"! Чтоб халат был! Пшел!

И чрезвычайно довольный, что показал мне, как он умеет арестантам "задавать пфейфера", смотритель (из бывших ротных фельдшеров) пояснил:

- С ними иначе нельзя. Не только казенное имущество, - тело, душу готовы промотать, проиграть! Я ведь, батенька, каторгу-то знаю, как свои пять пальцев! Каждого, как облупленного, насквозь вижу!

Промотчик, "игрок", действительно, способный проиграть и душу и тело, проигрывающий свой паек часто за полгода, за год вперед, проигрывающий не только ту казенную одежду, какая у него есть, но и ту, которую ему еще выдадут, проигрывающий даже собственное место на нарах, проигрывающий свою жизнь, свою будущность, меняющийся именами с более тяжким преступником, приговоренным к плетям, вечной каторге, кандальной тюрьме, - этот тип очень меня интересовал, - и на следующий же день, в обеденное время, я отправился в тюрьму уже один, без смотрителя, и попросил арестантов позвать ко мне такого-то.

- А вам, барин, на что его? - полюбопытствовали арестанты, среди которых были такие, симпатиями и доверием которых я уже заручился.

- Да вот хочется посмотреть на завзятого игрока.

Среди арестантов раздался смех.

- Игрока!

- Да что вы, барин! Они вам говорят, а вы их слушаете. Да он и карт-то в руках отродясь не держал! А вы "игрока"!

- А как же халат?

- Халат-то?

Арестанты зашушукались. Среди этого шушуканья слышались возгласы моих знакомцев:

- Ничего! Ему можно!.. Он не скажет!.. Он не выдаст!..

И мне рассказали историю этого "проигранного" халата.

Мой "промотчик" оказался тихим, скромным "Матвеем", вечным тружеником, минуты не сидящим без дела.

Дня два тому назад он сидел на нарах и по обыкновению что-то зашивал, как вдруг появился "Иван", из другого отделения, или "номера", как зовут арестанты.

- Слышь ты, - обратился он к моему "Матвею", - меня зачем-то в канцелярию к смотрителю требуют. А халат я продал. Дай-кась свой надеть. Слышь, дай! А то смотритель увидит без халата, в "сушилку"* засадит.

_______________

* Карцер.

Если бы "Матвею" сказали, что его самого засадят в "сушилку", он не побледнел бы так, как теперь.

Он не даст халата, из-за него засадят "Ивана" в сушилку. За это обыкновенно "накрывают темную", то есть набрасывают человеку на голову халат, чтобы не видел, кто его бьет, и бьют так, как умеют бить только арестанты: коленами в спину, без знаков, но человек всю жизнь будет помнить.

Приходилось расстаться с халатом.

"Иван", разумеется ни в какую канцелярию не ходил, да его и не звали, а просто пошел в другой "номер" и проиграл халат в штосс.

И никто не вступился за бедного "Матвея", когда у него отнимали последнее имущество, за которое придется отвечать спиной. Никто не вступился, потому что:

- С "Иванами" много не наговоришь!..

Пока мне рассказали всю эту историю, привели и самого "Матвея".

- Ну, где же, брат, халат?

"Матвей" молчал.

- Да ты не бойся. Барин все уже знает. Ничего тебе плохого не будет! - подталкивали его арестанты.

Но "Матвей" продолжал так же угрюмо, так же понуро молчать.

На каторге ничему верить нельзя. Во всем нужно убедиться лично.

Посмотрел я на "Матвея", и по одежде впрямь "Матвей", - на бушлате ни дырочки, все зашито, заштопано.

Спросил, где его место, пошел, посмотрел сундучок. Сундучок настоящего "Матвея": тут и иголка, и ниток моток, и кусочек сукна "заплатку пригодится сделать", - и кусочек кожи, перегорелой, подобранной на дороге, и обрывок веревки, "может подвязать что потребуется". Словом, типичный сундучок не промотчика, не игрока, а скромного, хозяйственного, бережливого арестанта.

- За сколько халат-то заложен?

- В шести гривнах с пятаком пошел. До петухов* закладали. Теперь уже третьи сутки пошли. Три гривны проценту, значит, наросло.

_______________

* Заложить "до петухов" - заложить до утра.

Я дал "Матвею" рубль.

Надо было видеть его лицо.

Он даже не обрадовался, - он просто оторопел. На лице было написано изумление, почти испуг.

С минуту он постоял молча с бумажкой в руке, затем кинулся опрометью из камеры, под веселый хохот всей арестантской братии.

Я потом встречал его много раз. И всякий раз, несмотря ни на какую погоду, обязательно в халате. Он, кажется, и спал в нем.

Всякий раз, завидев меня, он еще издали снимал шапку и улыбался до ушей, а на мой вопрос: "Ну, что как халат?" - только смеялся и махал рукой:

- Попал, мол, было в кашу!

Дня через три после выкупа мы встретили его со смотрителем.

- Ага, нашелся-таки халат?

"Матвей" молчал.

Смотритель торжествовал.

- Видите, пригрозил и нашелся? С ними только надо уметь обращаться. Я, батенька, каторгу знаю! Вот как знаю. Они сами себя так не знают, как я их, негодяев, знаю.

Я не стал разубеждать доброго человека. К чему?

Бессрочный "испытуемый" Гловацкий

Сорок семь лет, а он признан неспособным уже ни на какую работу.

Избитый, искалеченный, вогнанный в чахотку, приговоренный всю свою жизнь не выходить из кандальной, - перед вами, действительно, быть может, самый несчастный человек на свете.

Ложась спать, он не знает, встанет ли завтра, или арестанты ночью его задушат. Он ни на секунду не может расстаться с ножом. Должен каждую минуту дрожать за эту несчастную жизнь.

На голову этого человека свалилось так много незаслуженных бед, несправедливостей, неправды, что, право начинаешь верить Гловацкому, что и на Сахалин он попал "безвинно".

Николай Гловацкий, мещанин Киевской губернии, города Звенигородки, присужден к бессрочной каторге за то, что повесил свою жену.