Но затем у Хрусцеля "сердце отошло": трое арестантов, которые сломали ящик, были приговорены за что-то к плетям, и наказывать их надо было Хрусцелю.
- Есть Бог на свете! - говорит Хрусцель и до сих пор еще ликует, когда рассказывает об этом наказании.
Радостью горит все его лицо при воспоминании.
- Через плечо их драл.
Удар плетью "через плечо" - самый жестокий.
- Боялся одного, чтоб сознание не лишились, - доктора отнимут. Нет, выдержали. Всем сполна дал.
Врагов Хрусцеля истерзанными, искалеченными, еле живыми унесли в лазарет.
- С тех пор перелом вышел. Порю, - как велят. А лютости той нет. Мне все одно. Только бы начальническую волю исполнить.
Хрусцель живет в маленьком домишке. Ему выдали сожительницу. Молоденькая татарка. У них уже двое детей.
Доходы с каторги дали ему возможность обзавестись необходимым.
- У меня и корова есть. Две овцы! Свиней развожу на продажу! любуется сам своим хозяйством, показывая его постороннему, Хрусцель.
Он занимается земледелием. У него - огород.
- Сам все сажал.
И татарка и он очень любят чистоту. В доме у них все блестит, как стеклышко. А в переднем углу, на чистенькой полочке, лежат бережно казенные вещи: плеть, деревянная мыльница, бритва, - головы арестантам бреет тоже палач.
- Дэты, дэты нэ растаскайте прутья! Батка сердит будэт! - кричала татарка двум маленьким славным ребятишкам, игравшим в сенях прутьями, которые нарезал Хрусцель сегодня для предстоящего телесного наказания.
- Жалюны, жалюны - ужасти! - обратилась ко мне татарка, смеясь, и в ее смехе и в том, как она коверкала речь, было что-то детское и очень милое.
Таким странным казалось это блестевшее, как стеклышко, полное детского лепета, логово палача.
- Ну, вот я и устроился! - говорил мне Хрусцель, показывая свое "домообзаводство".
- А каторга не трогает у тебя ничего? Не разоряет?
- Не смеют. Знают - убью. Подсолнух тронут - убью.
И по лицу, с которым Хрусцель сказал это, можно быть уверенным, что он убьет.
А тех, относительно кого вполне уверены, что "он убьет", каторга не трогает.
Телесные наказания
Уголовное отделение суда. Публика два-три человека. Рассматриваются дела без участия присяжных заседателей: о редакторах, обвиняемых в диффамации, трактирщиках, обвиняемых в нарушении питейного устава, бродягах, не помнящих родства, беглых каторжниках и т. п.
- Подсудимый, Иван Груздев. Признаете ли себя виновным в том, что, будучи приговорены к ссылке в каторжные работы на десять лет, вы самовольно оставили место ссылки и скрывались по подложному виду?
- Да что ж, ваше превосходительство, признаваться, ежели уличен.
- Признаетесь или нет?
- Так точно, признаюсь, ваше превосходительство.
- Господин прокурор?
- Ввиду сознания подсудимого, от допроса свидетелей отказываюсь.
- Господин защитник?
- Присоединяюсь.
Две минуты речи прокурора. О чем тут много-то говорить?
- На основании статей таких-то, таких-то, таких-то...
Две минуты речи защитника "по назначению". Что тут скажешь?
Суд читает приговор:
- ...К наказанию 80 ударам плетей...
И вот этот Иван Груздев в канцелярии Сахалинской тюрьмы подходит к доктору на освидетельствование.
- Как зовут?
- Иван Груздев.
Доктор развертывает его "статейный список", смотрит и только бормочет:
- Господи, к чему они там приговаривают!
- Сколько? - заглядывает в статейный список смотритель тюрьмы.
- Восемьдесят.
- Ого!
- Восемьдесят! - как эхо повторяет помощник смотрителя. - Ого!
- Восемьдесят! - шепчутся писаря.
И все смотрят на человека, которому сейчас предстоит получить восемьдесят плетей. Кто с удивлением, кто со страхом.
Доктор подходит, выстукивает, выслушивает.
Долгие, томительные для всех минуты.
- Ну? - спрашивает смотритель.
Доктор только пожимает плечами.
- Ты здоров?
- Так точно, здоров, ваше высокоблагородие.
- Совсем здоров?
- Так точно, совсем здоров, ваше высокоблагородие.
- Гм... Может, у тебя сердце болит?
- Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не болит.
- Да ты знаешь, где у тебя сердце? Ты! В этом боку никогда не болит? Ну, может, иногда, - понимаешь, иногда покалывает?
- Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не покалывает.
Доктор даже свой молоточек со злостью бросил на стол.
- Смотри на меня! Кашель хоть у тебя иногда бывает? Кашель?
- Никак нет, ваше высокоблагородие. Кашля у меня никогда не бывает.
Доктор взбешен. Доктор чуть не скрежещет зубами. Он смотрит на арестанта полными ненависти глазами. Ясно говорит взглядом:
"Да хоть соври ты, соври что-нибудь, анафема!"
Но арестант ничего не понимает.
- Голова у тебя иногда болит? - почти уже шипит доктор.
- Никак нет, ваше высокоблагородие.
Доктор садится и пишет:
- Порок сердца.
Даже перо ломает со злости.
Смотритель заглядывает в акт освидетельствования.
- От телесного наказания освобожден. Ступай!
Все облегченно вздыхают. Всем стало легче.
- В пот вогнал меня, анафема! В пот! - говорит мне потом доктор. Ведь этакий дуботол, черт! "Здоров!" Дьявол! А ведь что поделаешь? Восемьдесят плетей! Ведь это же - смертная казнь! Разве можно? Если б они видели, к чему приговаривают.
__________
- Ваше высокоблагородие, нельзя ли поскореича! - пристали в Рыковской тюрьме к помощнику смотрителя два оборванных поселенца, один, Бордунов, длинный как жердь, другой - покороче, когда мы с помощником смотрителя зашли днем в канцелярию.
- Ладно, брат, ладно. Успеешь!
- Помилуйте, ваше высокоблагородие. У меня хозяйство стоит. Рабочее время. Нешто мошно человека столько времени держать? День теряю. Нешто возможно? Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость! Это приставал длинный, как жердь.
Тот, что был покороче, даже шапку оземь бросил:
- Жисть! Волы стоят не кормлены, а тут не отпущают!
- Да вы зачем пришли? - спросил я.
- Пороться, ваше высокоблагородие, пришли, - отвечал длинный.
- Драть нас, что ли, будут, - пояснил короткий.
- А за что?
- Про то мы неизвестны!
- Начальство знает!
