Мы заговорили о разнице между "Мертвым домом" и теперешней каторгой.
Сокольский говорил горячо, страстно, увлекаясь, как человек, которому на своих плечах пришлось вынести все это.
- Даже не "Мертвый дом"! - говорил он, вскочив со стула и энергично жестикулируя. - Даже не он! Там даже что-то было. Вспомните этот ужас, это отвращение к палачу. А здесь даже и этого нет... А эти дивные строки Федора Михайловича...
В эту минуту дверь отворилась, и явившийся ко мне с визитом смотритель поселений на полуфразе перебил Сокольского.
- Сбегай-ка, братец, на конюшню. Вели, чтоб мне тройку прислали!
- Слушаю, ваше высокоблагородие! - выкрикнул Сокольский и со всех ног бросился из комнаты.
Я схватился за голову.
- Зачем вы это?
Смотритель глядел на меня во все глаза.
- Что зачем?
- Да разве нельзя было кого другого послать?.. Хоть бы из уважения ко мне...
Он расхохотался.
- Да вы что это? Гуманничать с ними думаете? С мерзавцами? Да поверьте вы мне: мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы, - и больше ничего! Что ему сделается?
С Сокольским мы потом виделись часто. Он деятельно, охотно мне помогал знакомиться с каторгой, собирать песни, составлять словарь арестантских выражений.
Но каждый раз, как я заговаривал о чем-нибудь, кроме каторги, он весь как-то съеживался и бормотал:
- Нет, нет. Не надо об этом... Ни о чем не надо... Вы уедете, а мне еще тяжелей будет... Не надо!..
Одну странность я заметил в Сокольском.
Он словно чего-то не договаривал... Придет, посидит, повертится на стуле, поговорит о каких-то пустяках и уйдет... Словно давится он чем-то, что никак не может сойти у него с языка.
Старался навести его на этот разговор.
- Сокольский, вы, кажется, мне что-то хотите сказать? Пожалуйста, откровенно...
- Нет, нет... Ничего, ничего... Право, ничего... До свиданья, до свиданья!
Становилось тягостно.
- Сокольский, - как-то не без страха начал я, - я скоро уезжаю из Корсаковска. Вы мне много помогли в моей работе... Я за это ведь получаю гонорар и считаю своим долгом...
На лице Сокольского отразилось страдание. Во взгляде, который он кинул на меня, было много злобы.
- К вам идет кто-то... идет...
Его чуть не на половину откушенный язык заплетался и шепелявил еще больше:
- Ишдет... Ишдет...
И Сокольский выбежал из комнаты.
- Да Боже мой! Что ж это все за муки?! - должно быть, вслух крикнул я, потому что хозяйка отворила двери и спросила:
- Чаю прикажете?! Звали?
Через несколько времени встречаю моего знакомого, "адвоката за каторгу", "дурачка" Шапошникова*.
_______________
* См. очерк "Два полюса".
- Слушайте, Шапошников. Вы - приятель Сокольского. Он что-то имеет ко мне, да все...
Шапошников пристально посмотрел мне в глаза и захохотал.
- Подстрелить вас хочет, ваше высокоблагородие, да все не решается!
- Как подстрелить? Какой вздор говорите!
- Как "подстреливают"? Денег попросить семь целковых. Татары насели. Он тут майданщику да другим, за водку и за разное, семь рублей должен. Узнали, что он к вашему высокоблагородию ходит, и насели: "Проси да проси у барина". Избить до полусмерти обещают. А он давится, шельма! Ха-ха-ха!.. Давеча от вас в тюрьму как угорелый прибег. "Догадался!" кричит. Ха-ха-ха!.. В каторге да этакие нежности!
- Да на-те, на-те вам, Шапошников, пойдите, сейчас же отдайте... Не говорите ему про наш разговор... Скажите, что я вам дал, лично вам... Сделайте там, как хотите...
Во взгляде Шапошникова на одно мгновение сверкнула какая-то жалость, но он сейчас же прищурил глаза и посмотрел на меня с иронией.
- Вы кого зарезали?
- Кто? Я?
- Вы?
- Я никого не резал.
- Никого? Так за что вас на Сахалин послали?
И Шапошников снова расхохотался своим странным смехом, от которого у непривычного человека мурашки по телу пробегают.
Преступление в Корсаковском округе
- Мы в тайгу иначе не ходим, как с ножом за голенищем! - говорили мне сами каторжные.
Вот вам то, что лучше всяких статистических цифр говорит об имущественной и личной безопасности на Сахалине.
Когда разгружаются пароходы, каторжных на борт Ни за что не пускают.
- Все уволокут, что попадется!
У моей квартирной хозяйки поселенцы успели стащить в кухне со стола деньги, едва она отвернулась.
Несмотря на то, что у меня сидел в это время их начальник, смотритель поселений.
- Ваше высокоблагородие, простите их! - молила квартирная хозяйка, когда виновные нашлись. - Простите, а то они меня подожгут.
К ее просьбе присоединился и я.
- Да бросьте вы их! Ведь, действительно, сожгут дом, по миру пойдет баба.
Смотритель поселений долго настаивал на необходимости наказания.
- Невозможно! Под носом у меня смеют воровать. До чего ж это дойдет?
Но потом энергично плюнул и махнул рукой.
- А, ну их к дьяволу! Ведь, действительно, с голоду все!
Кражи, грабежи, воровство сильно развиты в округе.
Незадолго до моего приезда тут произошло четыре убийства.
Один поселенец, похороны которого я описывал, хороший, работящий, "смирный" парень, зарезал из ревности свою "сожительницу" и отравился сам.
Женщина свободного состояния отравила своего мужа, крестьянина из ссыльных, за то, что он не хотел ехать на материк, куда ехал ее "милый" из ссыльнопоселенцев.
Один поселенец зарезал сожительницу и надзирателя*.
_______________
* С несчастным "героем" этого преступления мы уже встречались в "кандальной тюрьме".
Наконец, об этом упоминалось в разговоре с Резцовым, убит был зажиточный писарь из ссыльно-каторжных.
Сожительница, которая и "подвела" убийц, не сознается, но, когда я беседовал с ней один на один в карцере, где она содержится, она озлобленно ответила:
- А чего ж на них смотреть-то, на чертей? Не законный, чай? Поживет, кончит срок, да и поминай его как звали! Куда наша сестра под старость лет без гроша денется!..
И, помолчав, добавила:
- Не убивала я. А ежели б и убила, не каялась бы. Всякий о себе тоже должен подумать!
Вот вам сахалинские "нравы".
Отъезд
Пароход готов к отплытию.
По Корсаковской пристани, заваленной мешками с мукой, движется печальная процессия.
