- Ах! - вскрикивает Варенька и, под хохот публики, падает в обморок.
- Я убил и ее! - ломая руки, говорит беглый каторжник.
- Нет, я жива! - очнувшись, отвечает она. - Прошу вас, не уходите, подождите здесь одну минуту!
Вы, конечно, догадываетесь о конце.
- Моя дочь сказала мне все! Она любит вас и согласна быть вашей женой! - говорит вошедший отец. - Василий Иванович, прошу вас быть ее мужем!
- И для несчастного суждена новая жизнь! - этими словами Василия Ивановича под аплодисменты публики заканчивается пьеса.
Эта излюбленная пьеса каторги, ее детище, ее греза.
Пьеса, в которой сказались все мечты, все надежды, которыми живет каторга.
В ней все нравится каторге.
И удачное бегство, и то, что беглый каторжник находит себе счастье, и то, что "порядочные люди" говорят с ним вежливо - "на вы", как с человеком, и то, что есть на свете люди, которых не отталкивает от падшего даже совершенное им тягчайшее преступление.
Люди, которые видят в преступлении - несчастье, в преступнике человека.
После этой пьесы, где нет ничего бутафорского, где все настоящее: каторжные, кандалы, халаты, - мы, конечно, не станем смотреть "разбивания камня на груди" и прочих прелестей программы.
Пройдем за кулисы.
"Каторжные артисты"
Огарок, прилепленный к скамье, освещает самую оригинальную "уборную" в мире.
Торопясь к перекличке, артисты переодеваются в арестантские халаты.
Те, которые играли кандальников в "Беглом каторжнике", покуривают цигарку, переходящую из рук в руки, и ожидают платы от антрепренера.
Им переодеваться нечего: их "костюмы", их кандалы - не снимаются.
Кулисы всюду и везде - те же кулисы. То же артистическое самолюбие.
- Благодарю вас! - крепко жмет мою руку Сокольский, когда я расхваливаю его чтение "Записок сумасшедшего", - вы меня обрадовали. Все-таки, хоть и такой театр, но все же это что-то человеческое... А я, признаться, сильно трусил: играть перед литератором, перед понимающим человеком... Так ничего себе?
- Да уверяю вас, что очень хорошо! Вы никогда не были актером, Сокольский?
- Актером - нет. Но любительствовал много. В Секретаревке, в Немчиновке (любительские театры в Москве). Ведь я из Москвы. Вы тоже москвич? Ах, Москва! Малый театр! Ермолова, Марья Николаевна! Бывало, лупишь из "Скворцов" (студенческие номера) в Малый театр на верхотурье. А помните, Парадиз привозил Барная, Поссарта. Я и теперь его в Ричарде словно перед глазами вижу. Монолог этот после встречи с Елизаветой... "На тень свою мне надо наглядеться!"
- Сокольский, черт! На перекличку иди! Опять завтра в кандальную посадят! - высунулась из-за занавески физиономия антрепренера.
- Сейчас... сейчас... Вы меня извините. К перекличке надо. Вот если бы вы позволили... Да уж не знаю... Нет, нет, вы меня извините!..
- Что? Зайти ко мне?..
- Д-да...
- Сокольский, как вам не стыдно?
- Ну, хорошо, хорошо. Благодарю вас. Так завтра, если позволите...
- Да иди же, дьявол, опять будешь в кандальной - из-за тебя представление отменят!
- Иду... иду... Значит, до завтра!
Сокольский побежал на перекличку в тюрьму.
- А вы отлично поете куплеты! - обращаюсь я к Федорову.
Федоров сияет.
- При театре, знаете, понаторел... А вы к нам из Одессы изволили, говорят, приехать. Кто теперь там играет?
- Труппа Соловцова*.
_______________
* Это было в 1897 году.
- Николая Николаевича? Ну, как он?
- А вы и его знаете?
- Его-то? Еще с Корша помню. У Корша я парикмахером был. Да кого я не знаю! Марью Михайловну (Глебову) сколько раз завивал. Рощин-Инсаров хороший артист. Я ведь его еще когда помню. Отлично Неклюжева играет. Киселевский, Иван Платоныч - строгий господин: парик не так завьешь, беда!
Федоров смеется при одном воспоминании, - и у него вырывается глубокий вздох.
- Хоть бы одним глазком посмотреть на господина Киселевского в "Старом барине!" Эх!
- Абрашкин, чего на перекличку не идешь?
Но Абрашкин артист на роли ingenue dramatique, стоит, переминается с ноги на ногу, дожидается тоже комплимента.
- А, здорово, брат, это ты представляешь? - обращаюсь я к нему.
Глупая физиономия Абрашкина расплывается в блаженную улыбку.
- Я, ваше высокоблагородие, на руках еще могу ходить, - место только не дозволяет!
- Комедиянт, дьявол! - хохочут каторжане.
Абрашкин со счастливой рожей машет рукой.
- Так точно!
А ведь этот добродушный человек резал.
Бродяга Сокольский
- К вам Сокольский. Говорит, что приказали прийти! - доложила мне рано утром квартирная хозяйка.
- Где же он?
- Велела на кухне подождать.
- Да просите, просите!
Если бы улыбка не была в этом случае преступлением, - трудно было бы удержаться от улыбки при взгляде на "штатский костюм", в который облачился для визита ко мне Сокольский.
Рыжий, весь рваный пиджак, дырявые штиблеты, необыкновенно узкие и короткие штаны, обтягивавшие его ноги как трико, - совсем костюм Аркашки.
- А я к вам в штатском, чтоб не смущать вас арестантским халатом, сказал он.
- Да будет вам, Сокольский, о таких пустяках. Садитесь, будем пить чай.
Сначала разговор вязался плохо. Сокольский сидел на кончике стула, конфузливо вынимал из кармана белую тряпку, которую достал вместо платка.
Но мало-помалу беседа оживилась. Оба москвичи, мы вспомнили Москву, театр, приезжих знаменитостей.
Оба забыли, где мы.
Он оказался горячим поклонником Поссарта, я - Барная. Мы спорили, кипятились, говорили горячо, громко, так что хозяйка несколько раз с недоумением, даже с испугом заглядывала в дверь.
- Чего, мол, это они? Не наделал бы он приезжему господину дерзостей?
Я продиктовал Сокольскому "Записки сумасшедшего", которые знал наизусть. Записывая их, Сокольский от души хохотал над бессмертными выражениями Поприщина.
Разговор перешел на литературу. Сокольский особенно любит, знает и понимает Достоевского. Помнит целые страницы из "Мертвого дома" наизусть.
- Ведь я сам хотел написать "Записки с мертвого острова". Конечно, это был бы не "Мертвый дом". Куда до солнца! Но все-таки хотелось дать понять, что такое теперешняя каторга. Думал, - сам погиб, но пусть хоть как-нибудь пользу принесу. Многие из интеллигентных этим увлекаются. Да потом... бросают. Здесь все бросают... У всех почти начало есть... если только на цыгарки кто не искурил! Вот и у меня. Уцелело. Нарочно вам принес. Возьмете - рад буду.
