Вот, собственно, и всё, что можно рассказать о моей школьной любви. В свою мечту я бы её не взял. Потому что моя мечта не должна иметь никаких изъянов, пороков и двойного смысла.

Борис всё пристает и пристаёт с вопросами, как продвигается у меня роман.

― А ну-ка, подай-ка мне его на рецензию, ― периодически требует он.

И я даю. Мне обязательно нужно мнение будущего читателя.

После рецензии он громит написанное и подстрекает к убийству:

― У тебя почему-то все сволочами получаются. Особенно главный герой: с виду правильный, а копни поглубже ― подлец. Убей его.

― Подожди, рано пока. Разве что в конце романа.

― Вот под конец и убей. Литература ― это ж как удар по сердцу, как шило в печень, как кактус в зад. Вот это я понимаю! В хорошем романе главный герой в конце обязательно погибает. И вообще надо быть ближе к жизни. Жизнь очень интересная штука.

"Ещё бы, ― думал я, слушая Бориса. ― Писателям жизнь интересна исключительно и только поэтому. И чем трагичнее она, тем интереснее. Лучше писателей об этом знают только журналисты".

У Бориса масса знакомств, причём повсеместно и в любых социальных и профессиональных слоях: и журналисты, и работницы архивов и ЗАГСов, и священники, и инспекторы по маломерным судам, и отставные военные, и учителя-пенсионеры, есть даже тренерша по плаванию и один монах из Свято-Преображенского монастыря. В его знакомых не числятся разве что судьи. Три года назад приятель судился с администрацией района, на территории которого поставил несколько своих ульев. Да-да, Борька решил стать предпринимателем.

― Ты знаешь, сколько можно на мёде заработать? Главное, забот почти никаких: расставил ульи ― и жди себе навара, ― объяснял он мне, готовясь заделаться знатным пчеловодом.

Узнать о том, что пчёл ещё и содержать надо, на зиму им питание обеспечить и тёплый дом, чтоб не перемёрзли, Борис не удосужился. Да и как мёд из ульев выкачивать, понятия не имел. Твердил только одно: женщины медок любят. К тому же у него отсутствовало разрешение районных властей на размещение ульев ― вот администрация ему иск и вчинила.

Суд не оправдал поговорку о скорости рассмотрения дела ― процесс получился затяжным, растянувшись на восемь месяцев. За это время пчёлы Бориса зароились, а потом и вовсе разлетелись по белу свету, синему небу да по цветным полям с чувством горького разочарования в пчеловоде-неудачнике. Домашние пчёлки одичали и нашли себе приют в дуплах, пнях и каменьях. Одним словом, не свезло Борису как с судом, так и бизнесом. Он долго думал-гадал, с чем же всё-таки не повезло больше, решив в итоге, что виноваты судьи.

― Загубили моих пчёл! Где они теперь, бедолаги? ― сетовал приятель.

Правда, печалился он недолго, быстро переключившись на другую сферу. Кормиться чем-то ему было надо, жёны требовали того, что положено требовать жёнам, и он переквалифицировался в риелторы.

― Ты знаешь, сколько там можно заработать? ― завёл он опять ту же самую пластинку. ― Сделку провёл ― и хороший куш в кармане.

Я сам помог ему устроиться в компанию по продаже недвижимости. Её директор когда-то была моей клиенткой. В своё время я ей помог, и она считала себя мне обязанной. У неё было несколько квартир, в одной из которых она жила, а остальные сдавала внаём, имея стабильный доход. В новый коллектив Борис влился легко, тем более что в компании было много молодых женщин подходящего возраста, умевших зарабатывать деньги. Но приятель решил не разбрасываться по мелочам и "сработал" по-крупному: через две недели после первого рабочего дня его любовницей стала сама директриса. Ещё через две начальница готова была выйти за него замуж. Правда, ситуация несколько осложнялась тем, что с официальной на тот момент женой Борис разводиться пока не собирался. В этом-то и состояла его ошибка. Мой друг впервые изменил своему принципу: не связываться с очередной дамой, не разведясь с её предшественницей.

От того, что удалось охмурить начальницу, восторга у него прибавилось вдесятеро. И похоже, Борька глубоко вникнул в суть конторских дел.

― Нет, ну ты представь, Крюк: кое-кто выделиться в отдельную единицу захотел, а начальница против, ― возмущался он.

― А что такое? ― не понимал я.

― Как что? Директриса недовольна. Говорит, она, мол, их выучила, на ноги поставила, а они типа оперились и теперь хотят отделиться.

― Они ― это кто?

― Ну, есть там отдельные... ― уклончиво отвечал Борис, продолжая развивать тему. ― Что-то не нравится мне всё это. Запретить выделяться из агентства! Мы что, рабы у неё? Ну, я ей скажу!

― Значит, запрещает отделяться, говоришь? ― я догадался, что Борис имел в виду себя.

― Ну да, запрещает. И отделяться, и выделяться. А я, может, индексироваться хочу, ― пояснял он, путая индексацию с идентификацией.

Что-то у моего друга детства, уроженца славного Львова, концы с концами не сходятся: жаловал себе свободы на отделение, да не жаловал её жителям Крыма. Своеобразный индекс свободы. Борис считал, что Россия, воспользовавшись моментом, оттяпала у своей "сестры" кусок и сделала это именно тогда, когда та задыхалась от внутренних распрей. Каждый раз, когда мы с приятелем бодаемся по поводу Крыма, я вспоминаю свою тётку ― мать Виталия. Она считала, что её сестре досталось больше.

― Чувствую, что долго я с ней не проработаю, ― продолжал возмущаться Борис. ― Ладно, заработаю денег ― куплю всем жёнам по квартире. Ну и себе тоже.

Про последнее Борькино "ну и себе" я подумал иначе: "Себе? Может быть. Но скорее согласишься на обмен: разведясь, тут же с удовольствием обменяешь статус холостяка на уютные домашние апартаменты. Тем и утешишься".

И чего я не подался в риелторы? Почему отвергнул такой быстрый путь к своей мечте?..

Директриса уговорила Бориса остаться в агентстве, подкинув ему несколько выгодных сделок с шахтерами. Мне так и не удалось увидеть, воплотились ли в жизнь пресловутые двойные стандарты.

Глава третья

Глеб

― Ефрейтор, а ну-ка ко мне!

― Товарищ капитан, ефрейтор Луконин по вашему приказанию прибыл!

― А почему, товарищ ефрейтор, у вас подворотничок не застегнут?

― Ну... просто... ― пожалуй, это всё, что может ответить ефрейтор на коварный вопрос начальника штаба.

Не мог же он, в самом деле, сказать, что, поскольку отслужил уже год, подворотничок можно и не застегивать, а нарваться на начальника штаба в его планы вовсе не входило!

― Отставить, ― пресекает капитан лихорадочные попытки солдата застегнуться и начинает себя потихонечку разогревать: ― Та-а-а-к... Просто подворотничок не застегнул? А потом что?.. Не слышу, товарищ солдат...

Ефрейтор переминается с ноги на ногу, отлично зная, чем все закончится.

Мы наблюдаем за этой сценой из открытого окна второго этажа, где располагается наша первая танковая рота, предвкушая продолжение бесплатного спектакля. В роли застигнутого, но не застёгнутого мы почти все уже не раз перебывали.

― Та-а-а-к... Значит, просто подворотничок не застегнул, просто убил, просто изнасиловал... ― перечисляет начальник штаба уже привычный перечень, нагнетая по нарастающей.

Каждый последующий раз у него это выглядит иначе, чем в предыдущий, ― модуляций в запасе у капитана великое множество. В нём умер большой артист. Этот "театр одного актёра" напоминает монолог главного героя, обращённый к декорации, в качестве которой всегда оказывался кто-то из нас ― бойцов срочной службы танкового батальона.

Вволю насладившись нагловато-перепуганным видом ефрейтора, капитан меняет гнев на милость:

― Что у вас в роте по распорядку дня?

― Самоподготовка. ― Луконин, он же Лука, уже спокоен. Луконин уже снова ефрейтор, отслуживший год службы. Опасность миновала.