- Костя, ты извини, мы спешим, - произнесла она, а я слегка дёрнулся, предчувствуя, какие слова должна сказать после этого. - Глеб, останови где-нибудь недалеко, Костя дойдёт.

- Нет уж, так друзья не поступают. Довезу, как положено, - ответил тот на её предложение высадить меня раньше. И я опять вспомнил шапку на лётном поле.

Мне следовало быть внимательнее и тогда, когда увидел Нелли с Глебом в своём любимом кафе. Я зашёл туда подумать над концовкой романа. В это кафе я захаживал уже давно, и никто об этом не знал. Я облюбовал его как раз за те качества, за которые заведениям такого рода дают самую низкую оценку: кафе тихое, неприметное и скучное. Здесь не подавали никакой выпивки, и кофе можно было испить только в пакетах "три в одном", со сливками. Этот напиток ― такая же гадость, как и отварные макароны в придорожной забегаловке. Но именно поэтому я часто бывал здесь. Я мог быть спокоен, что никого из моих знакомых и друзей в этом мутном полуподвале не увижу. Мне нужна была именно эта сумрачность, именно данного конкретного убогонького пункта общепита, невесть каким чудом столько времени существующего почти в самом историческом центре города. Мне нужна была и убогость столов, покрытых старыми скатертями, и примитивность интерьера, и скудное меню. Мне было здесь тепло и уютно. Я долгое время проходил мимо, но однажды ноги сами привели сюда, и с тех пор прячусь здесь от надоедливого мира гламурных красот и навязчивых предложений в достижении успеха.

Говорят, что к знакам судьбы нельзя относиться пренебрежительно. Знаки судьбы принято замечать и делать выводы. Я обернулся на знакомый голос, и в полумраке разглядел парочку, с которой никак не хотелось сталкиваться. Я почувствовал неловкость, подумал, что если они увидят меня здесь, то не смогу объяснить, что делаю в этом дешёвеньком заведении. Кажется, я уже испытывал что-то подобное ― тогда, в детстве, когда увидел бабку, кормящую нищего. Нельзя красть чужие тайны, они для того и скрываются в полной темноте.

Рассказать этим двоим про свои сладостные ощущения, которые испытывал от написания романа? Как бы не так. Особенно Нелли, особенно Глебу. Я тихо развернулся и вышел, оставив парочку ворковать друг с другом. А всё-таки надо было подойти! Представляю их лица.

Я не мог выдать себя, и чтобы не сорваться и не задать вопрос "А что это вы там делали?", просто забыл, что видел их, тем более Лука парень обстоятельный, просто так у него ничего не бывает.

Однажды он пригласил меня в баптистский молитвенный дом, а я подумал, что у приятеля это всерьёз. Там было темно и пусто, и, кроме нас с Глебом, присутствовал только пастор, который, обрадовавшись новым прихожанам, вздумал втянуть нас в диспут на тему божественной сущности любви. Лука слушал внимательно, а я нет. Я смотрел на своего друга и думал: что это - движение души или любопытство? А, может, попытка уйти от горькой действительности? Сюда приходила его жена по средам и пятницам и на всю ночь с субботы на воскресенье петь "Аллилуйя!", и Глеб пришёл посмотреть на то место, где собирались баптисты. Возможно, они были и не баптисты, а какие-нибудь адвентисты, ― я не уточнял. "Вдруг, - говорил приятель, - я тоже увижу там смысл и познаю сущность?"

Судя по тому, что через месяц Луконин пригласил меня в православный собор святого Александра Невского, смысла у баптистов он не нашёл и сущности тоже не познал. Возле иконы Николая Чудотворца Глеб начал с грустью рассказывать, что хочет уехать в Израиль, потому что не может смотреть в глаза. "Кому?" - спросил я. "Людям, - ответил приятель, - людям". "В их глазах я вижу грусть и нищету, - откровенничал он и без всякой связи со сказанным добавлял, что он хоть и ходит сюда, но не причащается. А мне посоветовал причащаться. Я спросил, есть ли у него соответствующие документы, чтобы выехать в Израиль, или у матери, или у других родственников, в документах которых написано то, что должно быть указано для выезда. Глеб отвечал, что таких документов нет, но всё равно он хочет уехать, потому что девичья фамилия его матери Левитина ― то есть по имени одного из колен израилевых. Может, и так, но я решил, что Луконин озаботился вселенской бедностью не просто так - он захотел убежать от неё, не в силах помочь её носителям или хотя бы попытаться. Я его понимаю, такое чувство было ой как знакомо!

Я стал дразнить его тут же, прямо у иконы святого Николая, говоря, что он не причащается, потому что хочет уехать в Израиль, а тогда какого х... он тут изображает. Тогда - в синагогу, и тогда - через обрезание, если нет документов. Я умышленно дразнил Глеба. Когда он злится, то весь в моей власти. Я не подумал насчёт святотатства: подкалывать друга в церкви у иконы древнего святого совсем негоже.

Наутро я не нашёл на шее своего крестика, висевшего на мне с тех пор, как демобилизовался. Цепочка, всегда такая жёсткая, с трудом расстёгивавшаяся, дала слабину и покинула насмешника. Я обшарил все углы в квартире, но не нашёл.

Запахло епитимьей. Будет мне впредь урок смеяться над друзьями в храме божьем. "Но, Всевышний, - возопил я, - Глеб неискренен! Он сам не знает, что ему по душе, и потому перепробовал уже несколько конфессий. Повесил себе на шею восьмиконечный крест, а причащаться не желает! Почему Ты не подскажешь ему? Меня он слушать не хочет, и мечется, как заяц, не зная, откуда ему выстрелят в спину".

Боря предположил, что у Глеба что-то с головой, а я предложил лечение, сказал, что клин клином вышибают, то есть, надо срочно на рыбалку. А, может быть, всему причиной его жена? Женщины - самый сильный стимул изменить жизнь. Сильнее только вера. Ведь это так, Всевышний?

К тому времени я уже бросил Алину и занялся поиском замены и ей, и Нелли и, наверное, поэтому потерял бдительность. Я не чувствовал себя виноватым перед ними, разве только из-за того, что не привёз крымских персиков одной и никому не рассказал про другую. Я купил пару килограммов фруктов дома на центральном рынке. Китайские забраковал сразу ― они идут вне конкурса и вычисляются с ходу. Армянские оказались в самый раз. По крайней мере, так сказала Алина: "Какие вкусные! Настоящие, крымские!" Я ей верю. Хорошо, что она не попросила привезти ей ялтинского лука. На нашем городском рынке такого нет.

Я снова был свободен. Я знал, как женщины распознают свободных мужчин. Они угадывают таких за три версты: по запаху, по небритым мордам, по голодному рыскающему взгляду и мятым сорочкам. И им наплевать на пьянство, непостоянство и измены. Свободный - значит можно клевать, а какой окажется на вкус, там будет видно.

Забегаловки с набором жаждущих любви красоток ждали меня. Первое время, когда чувства к Алине ещё теплились, когда жаль было прерванный роман с Нелли, я, чтобы не поддаться слабости и вернуть всё "взад" с обеими, отвлекался на написание романа, которому с удовольствием отдавал свободные часы. А в перерывах между главами искал себе новую подружку. Мои ноздри раздувались, как у хищного зверя, в предвкушении новых любовей.

Что до Алины, то я бросил её, хотя и не без жалости. Просто устал от её глупости.

- А я себе новую сумочку купила. Щёлкни меня с ней, - просила она. Девушка любила фотографироваться и делала это всякий раз, когда мы выходили-выезжали с ней куда-нибудь на природу, гуляли по городу, или когда что-то менялось в её гардеробе.

Алина улучала любую минуту, когда можно остановиться, чтобы сделать очередное фото. Она просила запечатлевать её везде - на фоне красивой рекламы, новогодней ёлки, витрин магазинов, всевозможных памятников, служивших ей задним планом. Новое платье, туфли или сумочку обязательно требовалось выставить во всех соцсетях, где Алина засветила свою персону.

Я фоткал. Потом она выкладывала всё это "богатство" туда, где за него можно было получить главную молодёжную валюту в виде лайков, - в "Одноклассники", в "В контакте", в "Фейсбук", в "Инстаграм". Всем доставалось поровну: социальным сетям ― одинаковое количество её личин, а девушке ― порция лайков31, достаточная на какое-то время, чтобы переключить внимание на что-нибудь другое. Когда лайки заканчивались, Алинин азарт с большей силой заставлял мой палец нажимать на кнопку планшета.