Качаясь, я выбежал из дома. Свежий воздух едва вернул меня к жизни. Раздавались автоматные очереди, тут же короткие ответы из винтовок - наши бойцы быстро заняли позиции, вели перестрелку с соседними домами. Вспомнив разбитое лицо немца, я перекинулся через крыльцо и не смог удержать рвоты. Кажется, кто-то крикнул:
- Звягинцев, что ты? Немедленно доложи в штаб! - и я побежал. На миг подумал, а правильно ли выбрал путь, может, меня несет прямо на позиции немцев, и вот-вот... Я оглянулся, и, увидев у забора куст калины, бросился к нему. Вот ты, родной, горишь, зовешь, помогаешь.
Взрыв мины я не даже не услышал - просто что-то подхватило и ударило меня о землю, которая словно дрожала подо мной. Я очнулся, чувствуя, что к лицу прилип холодный, весь в грязи капустный лист. В ушах звенело. Я поднялся, шатнулся, ягоды калины сначала заплясали, а потом перемешались перед глазами в месиво. Пулю снайпера, что пронзила плечо, я не услышал и принял сначала, как резкий толчок.
Не знаю, сколько я пролежал, но очнулся от прикосновений - кто-то нагнулся над моим лицом, гладил по щеке. Все расплывалось, и женское лицо я сначала принял почему-то за Лизу. Не понимал, где я и что происходит, потому и появление медсестры из Орловки в первый миг не казалось странным. И только каштановый локон волос, упавший на мои испачканные веки, привел меня в чувство, я закричал, не слыша себя:
- Аня, уходи, здесь снайпер!
Но она поволокла меня по земле, боль обручами обхватила плечо, и я потерял сознание.
Очнулся я в штабе. Вокруг бегали люди, сливаясь в глазах с какими-то желтыми и белыми кругами:
- Куцыгин и Шишкин погибли! - я услышал себя, словно кричал из глухой бочки, и провалился во тьму...
Должно быть, прошли долгие часы, которые едва-едва доносились выстрелами. Не скоро, но пришел холод, и я услышал плеск воды. Лишь один раз с трудом я открыл глаза. Надо мной было черное небо, меня, и еще троих лежачих бойцов, переправляли на пароме. А потом была только боль, переходящая в беспамятство.
На этом моя война, Мишенька, закончилась. И больше мне нечего добавить к рассказу о сражении нашего ополчения на Чижовских высотах. В себя я пришел только в госпитале, и вновь получилось так, что, открыв глаза, первым увидел девичье лицо, белый воротник халата. Но это была незнакомая медсестра, и где я находился, понять тоже не мог. Оказалось, мне сделали операцию, о которой я ничего не помнил.
И так в госпитале я медленно приходил в себя, спрашивал у кого только мог, как закончилась атака, как ребята, но в ответ слышал только главное - Воронеж освобожден! Боже, сколько же прошло времени? Я был на грани жизни и смерти целые месяцы. Чтобы провести операцию, меня доставили в Тамбов, где в то время была госпитальная зона.
Медсестру, что ухаживала за мной, звали Галя. От нее я узнал, как много времени прошло с момента моего ранения - уже наступил сорок третий год. Все это долгое время я был в шаге от смерти. Не раз я просил узнать - раз воронежскую землю освободили, победили в Сталинграде, значит, свободна от врага и Орловка.
Что стало с людьми? Что?
Над моей кроватью висела репродукция Леонардо да Винчи "Мона Лиза". Долгие дни я смотрел на ее руки, коричневые, как у Ани Скоробогатько, волосы, и будто спрашивал у нее: "Все ли живы? Что с Аней, Валей, и, главное, что с Лизой в Орловке"? Но Джоконда смотрела в сторону, будто не имела никакого отношения к нашему миру.
О моем долгом лечении лучше и не рассказывать тебе, Миша. Помимо боли в плече донимало и то, что чесалось все тело, словно бы меня насквозь проела вошь. Я словно прогнил насквозь, как казалось мне, и стыдился, когда подходила Галя. Однажды сказал ей, что я, наверное, дурно выгляжу и пахну, извинился перед ней, но девушка одернула:
- Перестаньте, Николай. Вы - герой, и обязательно поднимитесь.
Мы стали близки, и я не раз, когда Галя меняла мою одежду, шептал ей:
- Галочка, узнайте мне про Орловку, есть же ведь способы. Помогите мне!
Она кивала как-то грустно, словно знала о чем-то, но молчала.
Я медленно поднимался на ноги, и когда наконец почувствовал в себе силы, стал ходить на прогулки. Госпиталь находился в старом здании школы, от которого было так близко до набережной реки Цны. Раньше я не бывал в Тамбове, и город мне очень понравился. Сюда, слава богу, не дошла война, старые купеческие дома теснились к неспешной реке. Галя сопровождала меня на этих прогулках, смотрела не как на инвалида или пациента, а... как-то по-другому, и я это понял, но не сразу.
Меня выписали только в конце лета сорок третьего года. Все мои мысли были только о том, чтобы вернуться в Воронеж и узнать, что и как. Я уже давно понял, что врачи, может быть, и правда не знают подробностей, но что-то от меня скрывают. Когда уезжал, медсестра Галочка провожала меня, сказав:
- Николай, я просила главного врача, чтобы он мне разрешил поехать с вами, хотя бы на три денечка. Сейчас трудное время, медсестер не хватает, и он слушать не захотел, - я увидел слезы. - Просила перевести меня в Воронеж, там тоже нужны медсестры, но и это невозможно.
Тогда я понял - она же, черт возьми, меня любит, но не может сказать об этом. За эти долгие месяцы мы стали близки, и мысль обожгла меня: неужели я уеду и никогда не увижу больше эту девушку... Но я... не мог предать Лизу, мне нужно было найти ее и Марка. И, обняв Галю, сказав ей много теплых слов, поцеловал в щеку и уехал...
Мой родной Воронеж был разрушен. Но уже тогда, в сорок третьем году, началось восстановление города, который больше напоминал груду камней. Люди постепенно возвращались, жили в землянках. Мне подсказали отыскать товарища Красотченко. Он сражался в народном ополчении, после гибели Куцыгина стал комиссаром отряда. Как и я, был серьезно ранен. Анатолий Иванович подробно рассказал, что было после моего ранения.
Ополченцы в течение трех дней отбивали у фашистов высоты, поднявшись от Песчаной горы к Предтеченскому кладбищу. С горечью я узнавал, как погибли мои близкие друзья. Анечка Скоробогатько... Она бросилась к политруку Ивану Лаврову, он лежал убитый на открытом месте. Не зная этого, девушка хотела спасти его, вынести в штаб, как и меня, но погибла от снайперской пули. Валентин Куколкин сражался дерзко и отважно. Он как меткий стрелок организовал охоту на офицеров, убив девять немцев. Погиб при атаке... Я сжал зубы, вспоминая, как мы тряслись в трехтонке, и ребята говорили о будущем. Не окончила зооветинститут Аня, не стал Валя конструктором...
Три долгих дня сражались ополченцы на Чижовских буграх, выполнив поставленную задачу, отбросив врага и не дав ему овладеть переправой. Именно с этого плацдарма началось освобождение города, шли упорные уличные сражения. Вместе с Красотченко мы отправились на места наших боев, прошли по овражистым склонам. Чижовка представляла выжженные, перепаханные взрывами склоны. Дома превратились в руины. Сохранились окопы и ходы сообщения. Я пытался определить, где был тот дом с палисадником и калиной, который я атаковал, и не мог найти. Ни улиц, ни домов - одни остовы, обугленные бревна, черные, без листвы деревья и пустыри вместо заборов и огородов.
- Аню похоронили под старым кустом бузины, - сказал Красотченко. Но, сколько мы ни пытались отыскать его, нам в тот день не удалось.
На обратном пути я, собравшись, решился узнать у Анатолия Ивановича о судьбе Орловки.
- У тебя там кто-то родной был? - спросил он, посмотрев грустно.
Я кивнул, но не сказал: да, все.
Красотченко молчал. А затем начал рассказывать:
- Не знаю всех подробностей ... Немцы пришли туда... И... убили пациентов, медперсонал, наших раненых солдат, всех. Быстро и жестоко...
Я остановился, ухватившись за кривой забор. Напоролся пальцем на ржавый гвоздь, и стонал... Анатолий Иванович ни о чем меня не спросил, только положил руку на плечо. В тот же день под вечер я, останавливая грузовые машины с просьбой довести, оказался там, в Орловке... Узнавал и не узнавал одновременно места... Землю взрыли мины, деревья напоминали инвалидов, мою любимую липу раскурочило на две части... Здания корпусов были, как жженые коробки с пустыми отверстиями решетчатых окон.
