- А, сынок, дочка, проходите, проходите! - раздался голос из сенцев. Я прошел первым и увидел прялку, бочку и другую рухлядь, которую не успел рассмотреть - мы быстро прошли в просторную светлую комнату. Первой в глаза бросилась небольшая белая печь, затем - накрытый ручной работы скатертью круглый стол, божница и зажженная лампада в углу. Мы стояли в дверях на разноцветном домотканом половичке. Я лучше рассмотрел хозяйку - низенькая и плотная, в большом сером платке и белой кофточке она напоминала гриб-боровик. Удивился, посмотрев на Таню, ведь она говорила, что нашла объявление в интернете. Неужели одинокая бабушка такая продвинутая, или мы просто ошиблись адресом? Но Таня вовсе забыла обо всем, и, как ребенок, смотрела по сторонам, будто попала в музей сельских древностей. Больше всего ее заинтересовала сшитая из тряпиц куколка, подвешенная у потолкла на веревочке рядом с пучками трав. Такие безделушки часто продают на различных славянских фестивалях и прочих собраниях родноверов. Только эта куколка была явно не новой.
- Садитесь, садитесь, вы ведь с дороги, сейчас чай будем пить! - суетилась бабушка.
- Да нам бы куклу увидеть, и мы поедем, - сказал я, но старушка будто и не услышала.
- Меня баба Шура зовут, а вас как? - мы назвали имена. - Вот и молодцы, садитесь.
Не знаю, зачем она спросила, ведь потом она обращалась к нам только "дочка" и "сынок", словно мы были родными. За чаем баб Шура взялась рассказывать нам про свою жизнь, порой надолго замолкая, будто и не помнила, что у нее гости. Она вздохнула, переходя к самой печальной, как мне показалось, для нее страницы - прихода в Богучар фашистов. При этом она часто меняла тему, и от времен войны переходила к голодному времени конца сороковых, работе в колхозе, говорила о гибели старшего сына и многом другом. Я стал догадываться, что мы попали вовсе не по адресу, что бабушка долго была одна и потому хочет выговориться, и я аккуратно трогал Таню, пытаясь подать знак, что нам надо искать способ попрощаться и уйти.
Бабушка говорила тихо, ее влажные глаза казались прозрачными. Она сгорбилась напротив нас, оперев на морщинистую руку круглую голову:
- Что до войны было, так точно и не упомню. Я с тридцать пятого году. Родилась тута, отец плотником был, в первые дни на фронт ушел, так и пропал, ни одной весточки не получили, где он и как запропал, до сих пор не знаю. И много таких у нас в Богучаре было, ой много. Они же все сплошь мужики, работать умели, пахать, сеять, точить-чинить - что угодно, только не воевать. Немцы-то к нам пришли, они все сплошь пристреленные, наученные, там-то, у себя, навоевались. Да и у нас, пока до Воронежа шли, еще больше заматерели убивать да грабить.
Она помолчала. Такали ходики, кот спрыгнул с подоконника и юркнул под стол, терся о мои ноги пушистым хвостом.
- Страшное было время, ох страшное, - продолжала она. - Помню, до прихода немцев у нас Богучаре солдаты стояли, и самолеты были, орудия какие-то тоже. Мама моя строила со всеми оборону, меня с собой брала на окопы. У ее большая лопата, а у меня махонькая детская, отец мне до войны сделал снег огребать. Хоть небольшая от меня, а все равно польза, наберу в ведерку земли, мать поднимет, ссыпит. С ребятами железно по дворам собирали, все перерыли, чтобы сдать на танки. Потом то шесть танков за наш труд построить смогли, вот ведь значит, хватило как нашего железа. Они в колонне "Воронежский колхозник" были, наши танки эти.
Мне показалось, будто хлопнула калитка. Я прислушался - кто-то ходил по двору.
- Немцы, помню, пришли в июле-месяце. Сначала нас бомбили, в мост им нужно было попасть, и в нефтебазу. Помню, как мама выбежала с криком из дома, а я за ней тоже рыдала в голос. А нам говорят, мол, собирайте как можно быстрее, что есть ценного, и бегом! Мать пакует, плачет, соль последнюю всю на пол просыпала, стала совочком сгребать. А что могу сделать, мне всего седьмой годок тогда шел, я как умела, помогла, а с собой взяла самое ценное и дорогое - куколку мою. Ее, куклу эту, я Галей звала. Она старая уже тогда была, сделана еще при царе. В нее еще бабушка моя, по рассказам, играла. Вот Галя и стала моей ценностью, мама кое-как нахватала чего-то в сидорок, а я куклу взяла, с тем и ушли.
Я посмотрел на Таню - она достала платок и тихонько утирала слезы.
- Так и шли мы все, много нас было, баб да детей, в той толпе. Пушки гудели, шум, взрывы вдали, земля аж тряслась. Я только потом узнала, что это наши солдаты насмерть с врагом дрались, в неравном бою, и полегли все, чтобы мы успели уйти, переправиться на другой берег Дона. Вся рота погибла, до единого ради нас.
Баб Шура перекрестилась. Мне показалось, что в окне промелькнула фигура. С улицы послышалось, будто к дому подъехал грузовик. Двигатель заглушили, но слышались голоса. Старушка же ничего не замечала. Она будто была далеко:
- Переплыли мы Дон, а там дальше еще тяжелее, еще горше, слезы одни. Шли мы долго, продукты скоро вышли, и всю войну только и помню, как сильно хотелось покушать. А когда Богучар наши освободили, вернулись мы, и не нашли родного дома. Порушил все немец. Так и жили в бараке. Мать я почти и не видела, уходила она засветло, а возвращалась, когда мне уж спать пора было. Да я как-то быстро повзрослела, все сама училась делать. Помню, соберу ей ужинать, и жду, жду, когда придет. Так и засыпала за столом, а просыпалась почему-то уже на сундуке - кровати не было, я на старом сундуке спала, вот. Она меня туда относила. Потом мама болела, руки у нее высохли, поднять не уж не могла. Быстро она на тот свет после войны преставилась, так я и осталась одна на белом свете...
Старушка забылась, словно уснула. Мы боялись что-то сказать. И тут она вздрогнула:
- Да что ж я, старая, все болтаю и болтаю. Вы чай-то пейте, с жамочками вот, с печеницами, почто же я вас умаяла совсем? Не с кем мне повспоминать, вот я и... Я уж год поди из дома не показываюсь, да и ко мне редко кто заходит, разве что соседка да почтальонша.
Голоса раздавались уже в сенцах, там чем-то гремели, будто спешно хотели навести порядок. Что-то грохнуло, словно обвалилась полка с банками.
- Трудно мы жили, - вновь начала бабушка. - В школу я поздно пошла, с девяти лет только, а всё война. Семилетку окончила уже невестой. Хотя какая я невеста - сирота безродная. Работала счетоводом, из шинели скроила себе курточку, кофточка была из полотна - все приданое на мне. За труд дали два метра жилья, я тому счастлива была. Вышла замуж, паренька бог послал совестливого, доброго. Васечка. Всю жизнь прожили, все делили, и вот уж год как схоронила его. Трех деток подняли, один погиб....
Дверь скрипнула. Вбежала женщина, посмотрела на нас так, будто просчитывала в голове, кем мы можем быть. Улыбнулась, но взгляд показался тяжелым, отталкивающим:
- А вот и Лидочка моя, доченька приехала наконец! А это вот детишки, за куколкой приехали.
- Ах да, да, - сказала женщина, отыскивая что-то у печи. Потом она отдала куклу Тане, сказав шепотом:
- Вы бабушку особенно не слушайте, она так можем до самой ночи рассказывать и рассказывать.
- Ничего-ничего, - ответил я.
Таня положила куклу на колени, гладила ее маленькую круглую головку, словно ласкала позабытого обиженного ребенка. Платьице на кукле было рваное, словно ее нашли на помойке.
- А я вот в Воронеж теперь перебираюсь, буду у дочки жить, - продолжала баба Шура. - Дом уж продала, да и все, что есть, тоже быстро распродаем. Я ведь хотела все с собой взять, а Людочка говорит, не надо, там, в городе, все есть, да и хранить мое добро негде. И молодец, быстро все продает. Говорят, в этих телефонах сейчас покупателей сразу находят.
- А как же вы, баба Шура, - впервые подала голос Таня, - с куклой такой расстаетесь? Она же, получается, единственная память, всю войну вы вместе прошли...
- Да брось, дочка, мне ли на старости лет с куклой возиться? - засмеялась она. - Да я про нее и позабыла вовсе, а Люда, хлам разбирая, нашла. Я ей говорю, мол, отдай какой-нибудь девочке тут, в Богучаре, много их тут бегает и по нашей улице, а та отвечает, что кукла старинная и цену имеет. Ну раз так, что ж. Да вот и вы приехали, значит, права дочка-то.
