Как же она была красива...
Была и еще одна очень красивая женщина, старше Люды лет на десять. Когда у нее случался приступ, она начинала танцевать, причем порой под деревьями. И кружилась она так красиво, что можно было только предположить, кем была она в своей "той" жизни, пока душа ее не сломалась, а тело не угодило сюда, в эту ловушку.
Других и не хочу сейчас вспоминать. Было много алкоголиков. Одному все время мерещились крысы на кровати, и он часто просыпался по ночам и звал на помощь. Другой дошел до того, что в приступе горячки видел перед глазами рожи, хватал их, невидимых для остальных, и засовывал в рот, лихорадочно жуя. Насмотревшись, наслушавшись, и поняв, что сойду с ума в кругу безумных, я решил бунтовать. Безумие вокруг непременно породит безумие внутри меня. И я еще раз обратился к врачу, к тому самому Беглых, который определил мой диагноз, с требованием собрать врачебную комиссию и остановить мое совершенно ненужное лечение.
- Звягинцев, ты, наверное, забыл о своем прошлом? - он смотрел на меня противными глазками, и я вспомнил, что еще в одиночной камере во время нашей первой встречи дал ему про себя прозвище Кощей. - Да ты не просто шизофреник с раздвоенным сознанием, который может внезапно прыгнуть в реку и создать трудности для нормальных людей, а вернее, угрозу для них. Ты еще и враг нашей советской родины, да, враг, один из самых коварных и скрытых. И для чего тебе, больному на голову врагу, свобода? Чтобы вернуться и продолжить вредить? - он придвинулся ко мне, заглядывая прямо в лицо, и если бы не два санитара за спиной, я бы непременно его ударил, даже если бы это сулило вечное пребывание в стенах колонии. Мне хотелось, чтобы его челюсть приятно хрустнула от моего кулака. - Звягинцев, твое законное место - это тюрьма, лагерь, но ты по недоразумению пока находишься здесь, как будто лечишься на курорте, ешь хлеб, получаемый от труда честных, не таких, как ты, людей, и еще чего-то смеешь требовать?
И тогда у меня сдали нервы, особенно издевательскими показались слова о курорте. При этом слово "враг" я воспринял холодно и спокойно, потому что Кощей говорил его мне, а я знал, кто мы по отношению друг к другу. Ясно, что он-то пытался сказать от имени народа, но я-то знал, что такого права ему никто не давал. А значит, враг я, и самый настоящий, ему и никому более. И я принимал это совершенно ясно, и он тоже. И потому я сказал Кощею, что он, его отношения к работе, методы лечения людей и есть самые настоящие вражеские. Что он предал врачебный долг, отрекся от всего светлого, и служит темным силам. Я так и сказал тогда, хотя понимал, что мои слова, тем более подобные, занесут в какой-нибудь протокол или иную бумагу, доказывающую мою шизофрению.
Я ждал от Кощея любой реакции, но только не спокойствия. Лучше бы он ударил меня. Тем самым он дал бы разрядку, и, может, моя голова стала свежей, и я перестал бы выкрикивать бессвязные обвинения. Но я кричал, и голос звучал для меня как посторонний, будто вместе с истошным, переходящим в сипение и лай звуком я вырывался из ватного, непослушного тела. Рвался куда-то, стремился раствориться, стать легким, прозрачным, подняться к потолку, пройти через него и исчезнуть там, где нет столько зла, унижения и несправедливости.
Но вместо этого я подавился криком. Санитар сделал мне укол, и я провалился в беспамятство. Очнулся я, едва чувствуя, как сильные руки, крепким движением разомкнув и сжав мне челюсти, вливают в рот кружку сладкого сиропа. Вода ударила в нос, но большую часть я все же проглотил, закашлявшись.
- Ну как вы себя чувствуете теперь? - спросил Кощей, склонив лицо надо мной.
Я захлебывался, словно опять плыл один-одинешенек посреди реки Воронеж, но не видел ни колоколов, ни старых храмов, ни проблеска надежды, а только холодную, пахнущую тиной и какой-то приторной сладостью воду, которая поглощала меня и тянула ко дну. И я уходил все дальше и дальше, и, хотя слышал людей, среди них не было того, кто хотел бы мне помочь спастись, вновь вернуться к солнцу и воздуху. Но удушье закончилось. Ком, что застрял в груди, исчез, и я снова видел белые стены, санитаров - крепких ребят, спокойных и жилистых, медсестру, сосредоточенного Кощея. Его бородка касалась моей щеки, и мне так хотелось схватиться и потянуть... но я не чувствовал сил.
Люди обсуждали мое состояние, как что-то отдельное от меня самого. Я уловил взгляд санитарки. Девушка, строгая, с тонкими губками, лет двадцати. Она слушала Кощея, как профессора, каждое слово которого - откровение в медицине. И мой враг знал, что управляет этим процессом, и что его здесь ценят и уважают все, кроме, конечно, подопытного. Но я чувствовал себя так плохо, что единственное слово, которое часто повторялось, я запомнил. И уже потом оно стало для меня не просто словом, а кошмаром.
Инсулинотерапия. Или инсулиношоковая терапия. Бездушный метод лечения больных шизофренией. Говорят, что сегодня от него уже отказались, доказана его бесполезность. Но тогда, сорок лет назад, врачи думали иначе. Шизофрению пытались вылечить с помощью инсулиновой комы. Все, что я помню об этом - это постоянный ступор и оглушение. Иногда я метался в постели, кричал, покрывался потом, у меня так текли слюни, что от них можно было задохнуться. Но все же часы, когда мне вводили каждый раз увеличенные дозы инсулина, были глухой пустотой. Каждый раз я словно погружался на дно реки Воронеж, и каждый раз с неимоверным трудом находил в себе последние силы, чтобы выбраться на поверхность. Меня бросали и бросали на это дно, и как будто привязывали к ногам камень. Чем больше была доза инсулина, тем тяжелее становился груз. Возвращался к жизни я каждый раз одинаково, чувствуя во рту отвратительный приторный вкус сиропа. И чем дольше продолжалось мое лечение, тем больше я превращался в безвольную рыхлую массу, в пластиковую куклу, у которой механически вращались конечности, глупо и однотипно моргали стеклянные глаза.
Я чувствовал себя лучше только в те минуты, когда разрешалось отдыхать среди аллей, сесть на одну из лавок, а лучше - прямо на траву. И, глядя сквозь плотную зелень липы на небо и солнце, я тихонько плакал и стонал, стараясь ни о чем не думать. Еще немного, совсем чуть-чуть, буквально несколько дней, и я уже не вспомню свое имя, прошлое, и продолжу жить только телом, а сам навечно останусь лежать камнем на дне реки. И это понимание вовсе не пугало, а казалось простой и очевидной истиной, и я начинал глупо улыбаться, мычать, протягивая нараспев буквы "м", "н", "о" и другие. Иногда я чувствовал, что становлюсь невесомым, и без труда поднимаюсь по незримой лестнице, забираюсь на облако и, свесив ноги, смотрю на огромный мир. Он кажется зеленым и тихим, но где-то совсем близко горят города и деревни, слышен рев танков, чужая речь. Под визг снарядов я срываюсь вниз и падаю, понимая, что лежу под липой, вокруг тишина, и никому в целом мире нет до меня дела.
Но в этом я оказался не прав. В один из таких дней, когда я с трудом отличал явь от видений, рядом со мной на траву присел плечом к плечу врач Лосев. Я раньше не особенно замечал его, хотя и знал его фамилию. У него были умные и спокойные глаза, и когда я внимательно посмотрел на него в первый раз, он в своем белом халате почему-то напомнил мне ангела. Я видел много людей в таких же халатах, но никто из них прежде даже близко не вызывал такой ассоциации.
Потом я не раз убедился, что Алексей Сергеевич особый человек, он отличался от большинства сотрудников чуткостью к больным. Было ему около двадцати восьми лет, то есть, не намного больше, чем мне. В нормальной жизни мы вполне могли бы стать близкими друзьями. Впрочем, мы ими стали и в условиях лечебницы. Думаю, что он искреннее хотел общения со мной, а не делал это только из врачебной необходимости. Алексей Лосев ко всем больным обращался только по имени-отчеству, с подчеркнутым уважением. Он жалел каждого из нас, считая такими же полноценными людьми, личностями. Потому и были у него, как я понимал тогда, открытые и скрытые конфликты с Кощеем. Кто из них был выше во врачебной иерархии, я не разбирался.
