- Ничего, Коля, скоро ко всему привыкнешь, вот увидишь, - сказал он. - У нас тут вообще строго, прям как в тюрьме.

Я не знал, как лучше назвать место, где был. Наверное, палатой. Здесь были только мужчины, одни давно встали и сидели на кроватях, иные стояли, кому-то санитары грубыми, но уверенными движениями помогали одеться. О том времени вспоминать нелегко, и эти страницы для меня самые тяжелые. Большинство дней, проведенных в больнице, я хотел бы забыть, навсегда вычеркнуть, если такое было бы возможно.

Нас повели на завтрак, давали какие-то лекарства, в том числе и мне, строго проверяя, чтобы мы их выпили, а не положили за щеку, а потом выплюнули. Что это были за медикаменты, не знаю, но они постепенно убивали тягу к жизни. Днем мы работали, я чаще всего носил ведра с водокачки. Она располагалась в лощине, у восточного склона которой находится несколько водозаборных скважин. За мной никто, казалось, не следил, но и убежать было трудно. Да и куда было бежать - все равно найдут и вернут обратно, меня даже некому было спрятать. Помню, что с запада территорию больницы ограничивала кирпичная подпорная стена. Вплотную к ней, врезаясь в холм, стояло здание дизельного корпуса. Водонапорная башня располагалась в западной части этого комплекса, в небольшом старом саду. Отдыхом для мены было посмотреть на Дон, его сильное, независимое течение. Мне тоже хотелось стать рекой. Свободной, бурливой, широкой. Еще я смотрел на дорогу, это и был подъездной путь, по которому меня привезли в колонию для душевнобольных.

У меня постепенно появились и другие навыки - я научился работать на швейной машинке, часто помогал на кухне. Но было и свободное время, когда можно было просто дышать, гулять среди аллей и думать. Думать, слава богу, никто запретить мне не мог, а вот отучить с помощью лекарств - без проблем. Я постепенно забывал о прошлом, не вспоминал о родителях, Карле Эрдамане и его теории, и о несчастной "группе" немцев и допросах забыл. Но так стало далеко не сразу. Этому глухому безвременью предшествовал острый, но бессмысленный пик моей борьбы.

Первое время я вел себя тихо, и больше присматривался к остальным, всё, что говорили врачи, исполнял безропотно. Обо всем и всех старался узнать у Яши, но не напрямую, а, пользуясь его болтливостью, сам наводил его на нужный разговор. Он хотел найти во мне друга, видимо, сразу поняв, что я и на самом деле нормальный, по крайней мере, веду себя лучше остальных. Но к его стремлению сблизиться я оставался глух. Да, он - художник, может быть, настоящий, или только говорит так о себе. Он не просил, чтобы ему дали холсты и краски, а когда к праздникам нужно было подготовить плакаты, он отказывался помогать. Но я не считал его здоровым. Порой Яша был весел и активен, дурашлив, а затем мог превратиться в озлобленного, агрессивного, замкнутого зверя, к которому лучше не подходить. Потом он начинал кричать, что нет смысла жить, что изверги не дают ему уйти из мира. И эти перемены настроения в нем никак не зависели от внешних обстоятельств. Наверное, его не зря поместили сюда, во всяком случае, во время приступов за ним следили так внимательно, что покончить с собой Яша не мог. Мне не хотелось понимать, что с ним, и почему происходит так. Все, то меня занимало - это желание выбраться отсюда. При этом мысль о том, что я буду делать в том мире, откуда меня привезли, кому там нужен, я оставлял в стороне.

Я взбунтовался не сразу, сначала думая, что в спокойной и рассудительной беседе докажу врачам, что совершенно здоров, и стоит пересмотреть мой диагноз. Но они не реагировали, и я становился злее. Ожесточения добавляло и то, что обстановка в колонии, люди, которые меня окружали, а также медикаменты меняли меня, и я знал, трезво понимал, что пройдет время, и я на самом деле стану невменяемым. Если здорового человека поместить в душную среду, где воздух буквально пропитан вирусами, его будущее очевидно. В устройстве людской психики все обстояло точно также.

С тех пор прошло сорок лет, но я до сих пор хорошо помню многих больных, окружавших меня в то сложное время. Кого-то могу назвать по именам, от других остались в памяти лишь жесты, привычки, повадки. Был парень, длинный и худой, и я приметил его, потому что внешне он казался совершенно нормальным. Но стоило ему заговорить, понимал, что у него - бред преследования. Беда в том, что он тоже хотел общаться со мной, как Яша, все его слова сводились к тому, что группа людей давно следит за ним, чтобы убить. Порой он отказывался есть и голодал сутками, чем и объяснялась его худоба. Он думал, что враги добрались до столовой и добавляют яд, причем - только в его тарелку. То, что его держат в лечебнице - тоже часть коварного плана. Наслушавшись в своей "прошлой" жизни о группах и врагах, я хотел закрыть уши. Казалось, что и там, где меня осудили, и здесь меня окружали нездоровые люди, помешанные на заговорах и шпионах так, что еще миг - и уже я начну во все это верить.

Не вспомню имени и другого человека средних лет, с сухим лицом и впалыми щеками. Он запомнился тем, что лежал на кровати в странной позе, которую можно назвать "воздушной подушкой". Он лежал на койке, подняв шею, словно подушка и правда была, но невидимая, и он не испытывал неудобств от этого. В другом корпусе лежала молчаливая баба Дора - какие-то голоса давно запретили ей говорить. Было неловко и страшно смотреть на эту крупную старую женщину, которая никогда, даже в жару, не снимала большой шерстяной платок. Тусклыми глазами она смотрела на всех одинаково.

Больше других я жалел Людмилу, Людочку, как мы ее называли, девушку лет двадцати пяти. Она была такой сухой, тоненькой и миловидной, что напоминала березку в поле. Люда со всеми здоровалась, улыбалась, и если бы я встретил ее в той, прежней жизни, то, скорее всего, влюбился бы с первого взгляда. Однажды нас определили работать вместе на кухне - чистить картошку. Ее пальчики сжимали клубень, и тонкая кожура спускалась лентой, падала в ведро с грязной водой. Можно было часами следить за ней, так аккуратно она умела, в отличие от меня, управляться с овощами, что я подумал, что из Люды получилась бы отличная хозяйка в доме. Она показалась мне такой чудесной, что я радовался тому, что мы сидели рядом, плечом к плечу, и нам предстояло еще очистить каждому по ведру. Хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, подбодрить, увидеть улыбку. Она была тиха и прекрасна в своей замкнутости, и я решил, что она находится здесь по воле самой судьбы - в том, страшном мире ее просто бы уничтожили, она погибла бы, как цветок под колесами грузовика.

И она, поправив выбившуюся из-под платочка русую челку, посмотрела на меня и спросила:

- Ты ведь Коля, да?

- Да, меня так зовут.

- Хочешь, Коля, я тебе расскажу о себе?

- Конечно, а то мы что-то молчим и молчим, - я смотрел на ее руки - одна сжимала картофелину, другая - маленький ножик. Я подумал почему-то, что, не дай бог, она полоснет им по своим венам, или сделает что-то еще. Несмотря на то, что она казалась нежной и миролюбивой, этот замерший в ладони блестящий сталью инструмент почему-то пугал меня. С нами на кухне были еще две медсестры, повар, и мне от этого стало легче.

Люда стала шептать мне на ухо, чтобы никто не слышал:

- Я родилась в желудке отца. Папа зачал меня, потому что он необычный человек, и способен на очень многое. После родов, когда я окрепла, он дал мне кольцо и сказал, что будет моим мужем. Правда, это кольцо у меня отняли, когда я попала сюда, - на ее глазах заблестели слезы. Нож выпал из руки и плюхнулся в воду. Санитарки сразу обратили на нас внимание. - Очень жду его, а он не приходит. Его просто сюда не пускают, вот и всё. Как же мне быть?

- Успокойся! - я обнял Люду, но санитарки отстранили меня, обхватили ее с двух сторон и увели. Оба ведра мне дальше предстояло почистить одному. Потом, вечером, я встретил ее на прогулке. Она сидела на скамеечке, и, увидев меня, заулыбалась, словно мы встретились в парке и можем отлично провести остаток дня. Но я прошел мимо.