Мир, бескрайняя вселенная, мудро устроенный космос и его законы, великое таинство рождения, создание каждой былинки и всего сущего, наконец, любовь... Это - главные ценности, ради которых можно умереть. Но всё, что теперь окружало меня, всеми своими темными силами пыталось опровергнуть эти истины, доказать, что мир основан на лжи, предательстве, злобе и трусости, что именно они движут историей и судьбой каждого сознания. Я видел во сне коршуна, схватившего огромную рыбу в мощные когти, медведя у горной реки, обвал камней с кручи и будто слышал чьи-то крики. Тяжелые блестящие сапоги мяли вязкую землю, и я видел себя камушком на ней. Вот и конец твой, Коля, обличитель пороков молодежи, мастер фельетона, написанного по разнарядке шефа. Вся твоя жизнь - насмешливый фельетон, написанный кем-то про тебя, за тебя. Теперь жди, как на твоей могиле спляшет ансамбль восхваленных тобой рабфаковцев.

Светало, и я поднялся, подошел к окну прочесть бумажку, написанную аккуратно от руки. До сих пор, хотя и примерно, помню ее слова:

"Следствие обладает достаточно вескими доказательствами о моем участии в прогерманской антисоветской организации, и поэтому желаю рассказать самостоятельно, не скрывая ни одного факта, о проведенной как мной, так и другими участниками группы действиях с тем, чтобы получить смягчение наказания. Я был завербован (здесь оставили место для написания даты) с целью ведение подрывной антисовесткой пропаганды. В состав группы входили..."

Ниже шли около двадцати фамилий - исключительно немецких, сейчас я, конечно, не могу вспомнить их все, но первой, конечно же, значился Карл Эрдман. Я не успел сообразить, что это, и как мне быть - дверь открылась, и надзиратель коротко произнес:

- На выход.

Я надеялся оказаться на улице, думал, что глоток свежего утреннего воздуха поможет собрать мою волю и мысли, но вместо этого мы спустились в какой-то подвал и долго шли темным тоннелем, затем поднялись и оказались, как я смог догадаться, внутри серого дома - тюремное помещение имело с ним подземную связь. Меня привели к двери и приказали войти.

За широким столом в кабинете, уставленном книгами, сидел... майор Пряхин. Я даже вздохнул как-то легко - несмотря ни на то, в этом замкнутом вражеском мире он по-прежнему, по привычке казался мне "своим" человеком.

- Что это у тебя в руке? - спросил он.

Я протянул ему бумагу.

Майор долго читал ее и почему-то хмурился:

- Это у тебя откуда? Сам написал? Когда и почему?

- Нет, мне принесли.

- Кто?

- Этот, как его, не знаю...

- Капитан Циклис?

Я молчал. Дядя Женя свернул бумагу и убрать под сукно.

- Вот что я тебе скажу, - он скрестил руки и молчал. - Ты совершил огромную ошибку, ты понимаешь?

- Да, - вдруг признался я.

- Немецкая подпольная группа полностью арестована, и этот факт тебе должен быть понятен.

- Я не знаю этих людей. Только Эрдмана. Я говорю честно, поверьте мне, - сказал я с мольбой в голосе, и майор Пряхин посмотрел на меня как-то особенно, с хитринкой, но по-отечески, словно принимал исповедь.

- Допустим, это так. Возможно, что я тебе верю. Но верю я, или кто-то другой, не имеет значения. Вопросы веры попы решают, а у нас следствие. Именно здесь и сейчас мы должны окончательно выяснить, что ты за рыба. И помни, что от каждого твоего слова зависит не только твоя судьба, но и родных.

Я помолчал. Не в силах смотреть на Пряхина, я поднял глаза на портрет Дзержинского, но его лицо заставило меня дрожать еще сильнее.

- Ладно, садись и пиши.

Я взял лист бумаги, и дядя Женя надиктовал мне новый вариант моего "чистосердечного раскаяния", от предыдущего он отличался тем, что я был введен в неведение и стал невольным соучастником группы, которая выдавала себя за ученых. При этом имена он надиктовал те же.

- А теперь ставь подпись, - Пряхин считал дело завершенным.

- Нет, - друг прошептал я.

Пряхин, пока диктовал, всё время вращал в пальцах длинный мундштук - он давно бросил курить, но с этим предметом не мог расстаться. Он резко бросил его на стол:

- Что ты сказал, глупый мальчишка! Ты не понял, что я вытягиваю тебя из болота, спасаю от смерти, черт тебя дери! Хотя и не имею права этого делать!

- Но, спасая себя вот так, я обрекаю на суд и мучения два десятка людей, которых даже и не знаю...

- Молчать! - майор привстал, он дышал тяжело, но потом успокоился. - Уверяю тебя, все они - самые настоящие преступники, и не печалься об их судьбе, они враги народа и заслужили кары. Ты знаешь меня с детства, я никогда не вру.

- А я не могу вот так, не могу!

Я схватился за волосы и, не выдержав, заплакал. Меня сломали, как мальчишку.

- Вывести! - крикнул майор, и тут же появился мой провожатый, - никого в камеру не пускать, и даже Циклиса, передайте ему, что это мой личный приказ!

Меня вновь опустили в мертвый мир камеры и оставили одного... надолго.

Надолго.

Написал это слово с красной строки специально, и задумался - какое небольшое, короткое слово, на листе выглядит маленьким, но означает оно минуты, бесконечные, горькие, слитые в единообразный тяжелый поток дней. Два раза в день мне приносили баланду - жидкую пшенную кашу, и я привык к ее недосоленному вкусу. Я царапал ногтем на стене каждый раз, когда меня кормили - именно так я мог понять, сколько дней прошло. Когда набралось двенадцать отметин, меня впервые вывели во двор.

Я стоял, жмурясь от солнца, и не мог понять, что за женщина плакала передо мной. Она обнимала меня, целовала, стараясь не голосить, и только благодаря запаху духов я понял, что это мама. Да, только до боли знакомая "Красная Москва" подсказала мне, кто стоит рядом. Я не узнал в женщине с осунувшемся лицом, заплаканными пустыми глазами красивую женщину, любившую щегольски одеваться, модницу и красавицу. Передо мной стояла мрачная статуя. Ее лицо было трудно узнать - несколько дней изменили так, как меняется, сереет, натягивается кожа у покойника, заостряя скулы и нос. И она, и люди в форме позади меня казались неживыми, словно я оказался в театре кукол, режиссером которого выступала Беда:

- Сынок, мне разрешили свидание! Столько дней я просила! И не дали ничего тебе передать, не разрешили, а я так хотела...

- Мама, не плач, - я пришел в себя, ее голос привел меня в чувство. - Как папа?

- Я не знаю! Но я должна сказать! Поверь, тебе надо во всем признаться, ради нас и себя!

- Но я ни в чем не виноват.

- Я верю, - она помолчала и потупила взор. Мама всегда делала так, когда ей приходилось врать. - И отец тоже верит.

- Они хотят, чтобы я написал донос!

- Тише!

Я почувствовал движение за спиной. Мама обернулась к надзирателям, и они что-то приказали жестами.

- Сынок, будь разумней! Очень прошу тебя!

Ее увели. Больше мы уже никогда не виделись. Забегая вперед, скажу, что моего отца сняли с должности - формулировка не касалась меня, но причина лежала на поверхности. Его перевели из Воронежа в Новосибирск, где он работал радиоинженером на каком-то эвакуированном предприятии, они с матерью жили в нищете. В конце сорок третьего он был осужден на десять лет за вредительство на производстве и пропал в лагерях. Мама умерла тихо и страшно, скончалась от горя, живя у чужих людей. Говорят, она работала прачкой и ютилась в какой-то насквозь продуваемой времянке...

Мне горько писать об этом. Я взял на себя страшный грех, думая, что спасу их жизни. Никто и никогда не знал, что я натворил. Я исповедуюсь перед тобой, Мишенька, и только перед тобой. Никому, и деткам своим будущим не рассказывай об этом страшном, трусливом моем поступке. Он никому не помог.

После еще четырех дней в камере я, вспоминая лицо мамы... подписал ту проклятую бумагу, надиктованную майором Пряхиным...

13

- Почему встал так рано? Не спалось? - голос отца отвлек меня. В тетради осталось не более пяти листов.