Весенний день неспешно отгорал, и лимонный свет его, с трудом проникая через решетку, блекло отражался квадратиками на шершавой стене.
А вдруг и правда я...
Этот ползучий "вдруг" - черный, писклявый, как камерная мышь, но при этом злой и холодный, словно судья, пришел ко мне после заката и шептал, шептал на ухо свои липкие мысли, приводил все новые и новые тошные доводы.
Карл Эрдман - агент фашисткой Германии?.. И он действовал не один. Большинство людей, с кем водил знакомства, особенно немцы, у которых он доставал книги (я же помогал их покупать!) также по данным госбезопасности были вражескими элементами. Я качал головой, больно кусая ладонь, прося внутренний голос, эту неумолкающую в тишине и одиночестве сволочь замолчать. Временами мерзкий "вдруг" соглашался уйти, но потом подступался ко мне вновь и нашептывал гнусь с самого начала. Он заходил все с новой и новой стороны, колол острыми ногтями душу, обволакивал меня холодным мороком наползающей ночи. Я ежился, надеясь забыться во сне, иногда видел обрывочные, перемешанные с несусветной чушью образы минувшего долгого дня - я плыл по реке, и за мной в полном обмундировании гнались сотрудники НКВД. Порой они глубоко ныряли, хватались за мои ноги и тянули ко дну. Потом видел девушку с черными косичками, но говорила она голосом Пряхина. Слышал птиц - далеких, плачущих протяжно в далеком небе. Затем я стоял, мокрый и босой, в пустом и темном храме.
Лязг засова вынудил меня поднять воспаленные веки. Караульные принесли какую-то баланду в железной миске и ушли, а я провалился в глухой колодец сна, но только на миг.
Меня ударили по ногам, и только я вскочил, получил ладонью по щеке. Я едва успел рассмотреть обидчика. В темноте камеры он возвышался черным силуэтом, и в широких галифе он напоминал толстую стрелу. Человек молчал, и, убедившись, что я пришел в себя, просто ушел.
Я с самого утра ничего не ел, но на миску смотрел с отвращением. И когда вновь опустил голову, то снова услышал лязг, шаги и получил новый удар. Так продолжалось несколько раз за ночь, мне умышленно не давали спать, и, не в силах терпеть, я с трудом поднялся и стал ходить, покачиваясь, из угла в угол. Несмотря на боль, обиду и усталость голова прояснилась, будто пролилась свежая, холодая струя воды. Как долго будут насиловать меня? За что? Не в силах стоять, я рухнулся на койку, но, услышав скрип двери, поднялся. Мой мучитель не отходил от двери, всё время следил в глазок. Время стерлось, тишина залепила уши, словно глина. Я уже не мог поднять голову, и, понимая, что надо мной вновь стоит этот изверг, я мысленно попросил помощи у Бога, чтобы боль от удара не была такой сильной. Но меня не трогали. Теперь я увидел не своего мучителя в галифе, а яйцеголового провожатого. Злоба дрожью прокатилась по всему телу, захотелось улыбнуться и сказать: "А, и тебе сегодня не до сна?" Но я молчал, глядя на его маленькие, как у Гитлера, усики.
- Ну что, Звягинцев, желаешь во всем сознаться? - я впервые услышал его голос, и он показался тонким, визгливым, как у истеричной женщины.
- В чем? - прошептал я.
- Во всем, - и он протянул мне бумагу. - Ни тебе, ни нам нет смысла тратить время, зачем лишние допросы и муки? Правильно я говорю? - он смотрел на меня, не моргая, и глаза казались нарисованными на бледном безучастном лице. - Ведь всё совершенно ясно, Звягинцев. Ясно, как днем!
Я не находил сил прочесть то, что мне подсунул яйцеголовый, и, стараясь собрать волю и внимание, смотрел, как он расхаживает из стороны в сторону, как медведь в клетке, и чеканит рубленными фразами:
- Отпираться совершенно бессмысленно. Твоя вина полностью доказана. Следствие располагает восемнадцатью доносами на тебя, - он остановился, согнулся, я чувствовал запах чеснока и ждал, когда закончится эта мерзкая пауза:
- Первый донос на тебя поступил еще в начале весны, партийную бдительность проявил товарищ Гейко, - он говорил так, будто доставал из рукава френча главные козыри. - Степан Степанович сообщил нам о твоих связях с антисоветским элементом, но он как честный человек не мог даже догадаться, что ты связался с целой группой врагов советского народа. С группой, хорошо законспирированной и отлично подготовленной для ведения подпольной, изощренной подрывной деятельности. Ведь об этом ты, конечно, ничего не говорил Гейко, когда принес статью о вашем главаре?
- Если бы всё было именно так, - я удивился спокойности своего голоса. - То тогда в чем смысл, мотив писать об Эрдмане в газету и тем самым выдавать так называемую подпольную банду?
- Да, ваша группа действовала нагло, на удачу. Возможно, вам поступило задание из Германии легализоваться, это мы выясним очень скоро. Товарищ Гейко оказался проверенным и бдительным идейным борцом с такими, как ты и твои подельники. Не на того напали! И не только он. В доме на улице Чернышевского жильцы дали подробные показания о вашей шайке, паролях и тайной сходке. Каким надо обладать изощренным, кощунственным воображением, чтобы желаемую вами победу мирового зла на всей планете - фашизма, именовать весной мира? Наглецы, мерзкие служаки! Знаешь, как лично мне, человеку, прошедшему гражданскую войну, было противно соглашаться с тем, чтобы подождать и не брать вас всех и сразу! Но я выполнял приказ, и мне нелегко было ждать сегодняшнего дня, когда наконец-то раскрыли вас всех.
Я не знал, что ответить на этот бред.
- Мы следили за вашим главарем, Эрдманом, за его подельниками и тобой, единственным русским, завербованным в немецкой профашисткой группе. Благодаря проверенным людям нам удалось в самом начале, можно сказать, в зачатке предотвратить вашу попытку передать шифровку в Германию под видом научных работ. Собственно, ваша наглая вылазка дала следствию последние улики.
- То есть, Карл Леонович все-таки... попытался передать рукописи?
- Да, именно! Но ему не удалось отправить шифровку дальше Воронежа. Так вот!
Слеза сорвалась, покатилась по носу, повисла на моей верхней губе: бедный Карл Леонович, неунывающий человеколюб, идеалист, борец за мир и праведник! Вот где ты пропадал эти дни - искал верных людей, чтобы отправить на Запад свои работы, веря, что они помогут! Ну почему же ты ничего не сказал мне? Я бы попробовал тебя отговорить, зная, как это опасно! А ты не знал, а если и знал, то отказывался трусить, медлить. Наверное, ты посчитал, что пришел день, ради которого родился на свет. Что вся жизнь, открытия, бессонные ночи, разочарования, откровения и труды были нужны именно для этого. Я представил, как Эрдман сидит, перед ним на столе - отпечатанные рукописи, и он думает, как выпустить их, словно глашатаев, из своей душной каморки. Отправить птицу мира и предотвратить большую войну. Да, да, он говорил, и не раз: "Только правда остановит это! Солнце светит для всех, и если спрятаться от его лучей, это не значит, что оно не существует, ведь именно Солнце - источник света материального, а Бог - причина всему. Когда, словно гром, прогремит истина, солдаты бросят оружие, покаются, и начнется эра созидания! Двадцатый век пошел по кривому, темному пути, и именно теперь у нас есть шанс вернуть его на тот путь, который ему предначертан! Не путь войны, горя и слез, а мира и Весны!"
Вот что он хотел! А эти... Я следил за яйцеголовым, и он напоминал мне бездушного охотника, обложившего сетями невинных зверьков.
Бедный, бедный Карл Леонович.
- Так вот, Звягинцев, у тебя есть единственный путь - раскаяться во всем, и сотрудничать со следствием. Внимательно ознакомься с этой бумагой. Считай, что мы идем тебе навстречу, хотя с таким врагом, как ты, этого и не следовало делать. Принимай это как великую и ничем незаслуженную милость. Прочти. Потом тебя вызовут ко мне, и ты там всё подпишешь.
Тишина после его ухода казалась могильной. В окошке забрезжил рассвет. Я держал перед лицом лист бумаги так, чтобы со стороны двери казалось, что читаю. На самом деле я закрыл глаза и пытался уснуть: мысли путались, как сеть в руках мальчишки, а чтобы понять хоть что-то, мне надо хоть немного прийти в себя.
