- А... ну это конечно, - Купавин закивал, он и сам дома всегда так делал. - С домашней едой ни один ресторан не сравниться.

- Вот и я говорю: жена дожидается.

Рябичкин умиленно, но внимательно наблюдал за квартальным.

- Конечно, - сказал он. - Не будем Вас задерживать. Встречаемся через час возле больницы. Вы нам только адрес напишите, вот на салфетке что ли.

Карнаухов взял карандаш, протянутый помощником пристава, и старательно вывел название улицы. Длинная угловатая фигура его словно переломилась пополам, нагнувшись над столом. При его габаритах маленькие корявые буковки, набросанные им, казались особенно неприметными. Будто и не написано, а так - складки на бумаге. Закончив, козырнул и, протягивая карандаш, спросил:

- Разрешите идти.

- Иди, иди, - урядник махнул рукой в сторону двери. - А то так за час не управишься.

Алексей безмолвствовал, с интересом изучая написанное. Квартальный ушел.

- Ты чего там нашел? Неужели Карнаухов адрес написал на иностранном языке?

- Шутишь, Митрофан Васильевич? Нет. Это я одну теорию проверяю из зарубежной книжки - "Графология" называется.

Он еще раз глянул вслед ореховскому полицейскому и аккуратно положил салфетку во внутренний карман сюртука. Уряднику это слово ни о чем не говорило, и он продолжил начатый разговор:

- Так вот, сторож то спал, не заметив грохот стекла. Потому как, чтобы совсем бесшумно можно только алмазом резать и с резиновой присоской. Так профессионалы делают.

- Я думаю, без снотворного не обошлось, - сказал Рябичкин.

- Вот и я тоже. Когда тренировка кончилась, стакан-то с чаем у него на столе стоял - остывал. Ну а у тебя как, получилось?

- Все хорошо. Трактир сразу нашли, и извозчик на месте оказался. Смышленый такой мужичок, мне понравился. Все подтвердил и бумагу соответствующую подписал. Грамотный!

- Ну-у-у... таких ты любишь. А лошадь что?

Лицо Алексея озарила добродушная улыбка. Ласковые морщинки сбежались в уголки сверкнувших глаз и снова брызнули в разные стороны.

- Да, действительно примечательная кобылка. Ягодка!.. Иначе и не назовешь. Глаза такие, что кажется, сейчас человеческим языком заговорит, честное слово. Этот извозчик, его Саввой зовут, про нее всякие чудеса рассказывает. Если б сам ее не видел - ни за что бы не поверил.

- Ну, глаза и глаза. Это ладно. А примечательность в чем?

- Знаешь, - помощник пристава сделал паузу... - Словами не передать. Как гипноз. Вот, например, лошади обычно стоят в сторонке, сено жуют, а эта, когда знакомые люди разговаривают, подходит и все время смотрит прямо в глаза говорящему, как будто понимает русский язык.

Урядник только пожал плечами. Он на своем веку лошадей повидал тысячи: и крестьянских, и скаковых, и на фронте. И гибли они на его глазах, и в степь к диким табунам убегали. Разве такого удивишь.

- Ладно, - сказал он, - поживем - увидим. Дальше что было?

- Попросил их об одном одолжении. Дельце одно сделать, а потом к Евдокии Георгиевне - обрадовать, что подозрение снято.

Купавин вопросительно смотрел на товарища. Усталость мгновенно улетучилась.

- Какое еще одолжение? Темнишь ты чего-то, Алеша.

- Потерпи до вечера, Митрофан Васильевич. Вечером они к нам в гостиницу заедут, там все и узнаешь. Может я ошибаюсь, зачем на людей напраслину возводить.

- С каких это пор ты такой скрытный стал? От боевого, можно сказать, товарища секреты у него.

- Да нет секретов. Просто раньше времени не хочу. Потерпи... - просительно протянул помощник пристава.

- Ладно. Наше дело солдатское - подождем.

Не прошло и пары минут, а командированные полицейские уже за обе щеки уплетали новые блюда. И снова приготовлены они были отменно. Такого повара трактирщик должен на руках носить. И заведению прибыль, и посетители довольны. Не так уж много в жизни радостей.

7.

К больнице шли пешком, оказалось она довольно близко от "Карлуши". Поскольку поели быстро, то время еще оставалось. Купавин вообще любил дела, которые требовали променада, оставлять на "послеобеда", чтобы не заснуть в кабинете. И пища усваивается лучше и рабочий день более сбалансированный получается. Расчетливый он все-таки мужик этот урядник - такой хорошей крестьянской закалки.

- Славный трактир Общество трезвости открыло. Ничего не скажешь. После таких удовольствий даже в покойницкую идти неохота.

- Да, - отозвался Рябичкин. - Но никуда не денешься.

Они пересекали большой пустырь, в конце которого виднелся сплошной дощатый забор больницы. Осенний ветер гнал кучку желтых листьев впереди, закручивая их в спираль, рассыпал и вновь закручивал. Они только тихонько шуршали, послушные и печальные.

Массивное двухэтажное здание больницы подавляло своей солидностью и покоем. Белые декоративные наличники объединяли попарно окна первого и второго этажа, зрительно вытягивая стены вверх. Над крышей возвышалось несколько застекленных помещений - по всей видимости, там находились операционные палаты. Пристанище страждущих безмолвствовало, никто не выглядывал в окна, не разговаривал. Сквозь высокий, выше человеческого роста, забор невозможно было ничего рассмотреть, он словно разделял два мира, существующих по своим законам. Легкая грусть закрадывалась в сердце, наваливались гнетущие раздумья. Такое же происходило с Алексеем на кладбище, стоило только войти в ворота и надписи на памятниках, отмеченные двумя датами, моментально изменяли ход мыслей. Думалось о бренности жизни, о загадке мироздания. Впрочем, у этой медали, как и у других, есть две стороны - непостижимая неизбежность смерти, но и торжество новой жизни. И вроде больница с врачами создана для того, чтобы люди выздоравливали. По крайней мере, так хочется думать. Как в детстве: придет доктор и обязательно вылечит тебя, поставит градусник и выпишет порошок от температуры; мама сходит в аптеку и перед сном даст малинового варенья с чаем. Болеть в детстве было даже немножечко приятно. Можно не ходить в школу, отдохнуть от уроков, а все близкие и друзья жалеют тебя и заботятся. Так славно!.. И вдруг - конец!

Впрочем, мысли Рябичкина все равно сползали на тему смерти. Хочешь - не хочешь, а в покойницкую идти придется и доктору вопросы необходимо задать. Лишь на секундочку в мыслях он позволил себе расслабиться, повитать в эмпиреях, за что теперь ругал себя.

Детективы свернули за угол и вошли на территорию. Сразу появились звуки и характерные запахи больницы, везде одинаковые и вызывающие в душе сонм воспоминаний. Почему на больничном дворе всегда гуляет какое-то гулкое эхо? Словно души умерших здесь людей не могут найти покоя, тревожатся, ждут чего-то. Впрочем, нет - внутри жизнь продолжалась, неторопливо, размеренно, да собственно, и кому здесь торопиться. Перед главным входом и между корпусами среди деревьев мелькали белые передники сестер милосердия, иногда важно шествовали врачи в халатах, завязанных сзади на тесемочки. Ходячие больные медленно прогуливались или грелись на скамейках под лучами солнца. Они живо реагировали на проходящих мимо служителей Гиппократа, не пропускали ни одного, глядя с затаившейся в глубине души надеждой, бледные, худые, но стремящиеся к солнцу и уповающие поскорей выйти отсюда. Достаточно одного слова лечащего врача и они побегут в обычную жизнь - радоваться ей и ценить. Ценить по-настоящему, от всего сердца.

Слева от главного здания, по тропинке между желтеющих березок, шли два человека в солдатской форме и на костылях. Они были уже без больничных пижам, с вещмешками, в которых, как нетрудно догадаться, лежали простецкие пожитки и выписки из истории болезни. Шли к выходу - долечиваться дома, безрадостно размышляя, как встретит их теперь родная сторонка? Найдут ли они место в жизни - немощные калеки? Война продолжала делать свое отвратительное дело, безжалостно и упорно. И, хотя бои грохотали в тысячах километрах отсюда, вроде и глубокий тыл, но боль затаилась в душах. Пройдет она только вместе с войной, как болезнь или никогда не пройдет.