- На небе ангелочки порхают на цветочках, - продолжало нести меня. - Знаете песенку? А на земле - грязь, жопа, ну и так далее. И ваши милые дворовые феечки... - Я обозрел двор. Пластиковые стаканчики и бычки белели в траве ковром, как некие экзотические цветы на майской лужайке. Стая дворовых собак, которая лежала в тени тополя, насторожила уши (видно, я говорил слишком громко), и некоторые поднялись на лапы, я заметил это краем зрения. - Вон, прибрали бы для начала территорию.
- Которую загадили мы, и вы сами это отлично знаете. Это так банально, что мне даже не хочется говорить, я вообще не адвокат дворовых феечек, как вы их называете. Уж окурки бросают точно не они.
- Собаки тут гадят, плодятся... - вздохнул я, как бы подводя черту.
Рита угадала, я сам отлично знал, да, что территорию загаживаем мы, и что не прибираем тоже мы, и мой старый двор, где все поросло лебедой и бурьяном, я тоже помнил.
- Что-то мне подсказывает, - я отвечал скорее на свои мысли, чем Рите, - даже если я с завтрашнего дня возьму шефство над тремя, пятью дворами и посажу здесь сотню розовых кустов, лучше все равно не будет, послезавтра все равно на этих кустах повиснут стаканчики и использованные изделия номер два, как плоды, а кругом все равно будет уныние и русская тоска. Жизнь людей-то не изменится от кустов.
- Вы хотели, чтобы я спела? - перебила Рита. - Может, я и спою? Я правда не готова к разговору. Все аргументы какими-то банальными кажутся, и вообще... такой разговор, - она пощелкала пальцами, - как будто мы сидим на кухне и говорим о судьбах, вот еще немного, и эзотерика с Рерихами в ход пойдет, и чакры с кармами, и эра Водолея, и это все не то... Я не хочу вам дежурные фразы говорить...
- А жить вам, значит, не тошно и не уныло? Ну понятно, в вашем возрасте все еще кажется голубым и зеленым... Вы полны оптимизма, и верите, что стоит только захотеть, всем начать с себя, не сдаваться, принять себя и полюбить весь мир - и вот тут-то все и станет зашибись. Нет?
Рита развела руками.
- Мне не уныло, это точно, а насчет мира я правда ничего не могу сказать. Я ничего такого не говорила, у вас сломалась машинка для чтения мыслей. Вам спеть, или - мне уже идти?
- Простите... Рита, правда, извините. Я что-то совсем с пол оборота завожусь. Я именно вот хотел, чтобы вы спели... Ту песню, про навь. Только вот гитары нет...я могу принести из дому? Вы ведь ко мне в квартиру не пойдете, я понял правильно?
Рита неуверенно сказала.
- Без гитары будет хуже, это правда... А я чувствую почему-то, что надо спеть. Тогда вы принесите, я подожду...
- А ничего, что мы тут тишину и покой граждан нарушим?
- Но я немного совсем, и мы отойдем вот за ту будку. Там более уединенно и не на виду.
Поднявшись к себе за гитарой, я умылся холодной водой, таращась в зеркало. Ну и накатило же на меня. Детский сад какой-то устроил, истерику, ждал, что сейчас будут утешать, уговаривать. Со стороны наверно противно смотрелось. Сорокалетний выпивший мужик устраивает истерику, а девчонка вдвое моложе, предполагается, должна сейчас броситься его спасать и возвращать веру в жизнь и людей, как и положено девочкам поступать с такими джентльменами. Чеховский герой какой-то. Но я себя не ощущал в тот момент сорокалетним мужиком. Скорее, я чувствовал себя так, будто я мальчик Сережа в старом дворе, которого на лавочке ждала навь Дина. Плохой, истеричный, отвратительно воспитанный мальчик. Кстати о старом дворе...
Рита не ушла. Я знал, что она дождется меня - просто знал. Она сидела на нижней ступеньке лесенки на горку, ее окружили все собаки двора, и она гладила самого крупного пса, а другой рукой чесала за ухом мать псового семейства, а остальные лежали и сидели у ее ног, как будто у подножия трона королевы.
- Бегущая с волками? - я помахал ей рукой, не приближаясь, так как через лежащих и сидящих зверей перешагивать не хотелось.
- Да, они волки, - Рита погладила уши пса. - В душе. И вообще по сути.
- Они вас знают, что ли? Внезапно.
- Мне кажется, да, и я их знаю... - Рита встала, свита псов расступилась, давая дорогу.
Мы уселись за будкой на деревянной лавочке, Рита проверила, как строит гитара, и негромко запела. Первую часть песни я уже слышал, вернее, помнил, а здесь услышал и окончание.
Дверь за спиною хлопнет, застонет ветер,
Клочья последних листьев у ног завертит,
Тьма закружит, запляшет со всех сторон
Только коснись рукою щеки холодной,
Только прими в ладони огонь болотный -
Жарче вина по жилам прольется он.
...Это не морок. Просто глаза - как омут,
Им не дано иметь очага и дома,
Только огни, не гаснущие во мгле.
Бьется живая жилка под бледной кожей,
Это не та ль, чей образ тебя тревожил -
Смотришь, дивишься - был ли ты раньше слеп?
... Старые люди молвят - не для забавы
Жгут до зари огонь в это время Нави,
Стужа крепчает, бледный рассвет далек.
В зимние ночи мало ли что расскажут...
Но у плетня, во мраке - смотри-ка! - пляшет,
Пляшет болотный крохотный огонек...
(Здесь и далее - стихи Ильтин)
Дворик
Я всегда подсылал к ней собак, свою стаю. Подошли мы - стая - и сейчас. Я и был в это время стаей - я умею, с давних времен, и стаей, и тополем, и воронами, и даже ржавой горкой и качелями - да всем двором, кроме окурков и мусора, я был, и смотрел на нее всеми глазами собачьими, птичьими, и слушал всеми ушами. Сильно лысеющий мужик в мятой футболке - это был брат Дины, живой брат Дины, человек из двора Рябины. Как и где они встретились, я не знаю - но когда увидел их, понял: Тропы. Редкое чувство, которого теперь почти и не испытаешь уже в Городе. И тропы эти не в городе лежат, а где-то еще, а вот свели же их, - я насторожился, навострил уши всей стаи, ловя носом воздух, ощущая близость неведомых мне путей. Сначала они спорили о чем-то, брат Дины кричал, что знает о нас (называл нас при этом как-то странно), говорил, что в нас нет проку, что мы ничем не помогаем им, людям, и поэтому нас быть не должно. Мы не убираем за ними двор и не сберегли Дину, поэтому он не хочет о нас даже думать.
Потом он ушел, и мы всей стаей подошли к ней, а вожак, которым я был больше всего, положил ей лобастую голову на колени. Она его-меня гладила и чесала за ушами, а я думал, что вот было бы хорошо: мы с ней бы увели стаю в ближайший лес, я научил бы ее жить там (я же умею, я помню), и так жили бы: девушка из людей, я-хозяин леса и наша стая. А собаки вспомнили бы свою суть окончательно. Больше я ни о чем не думал, пока не пришел брат Дины с гитарой. Они пошли за будку, а мы-стая побрели следом, а я-в тополе дал знак Ворону, и он, расправив крылья, тоже полетел к будке и сел на крышу. Я слушал ушами и смотрел глазами стаи, а Ворон - своими. Она спела одну песню и начала вторую. И тут из двора Рябины, что рядом, выскользнула пестрая кошка, притрусила к нам - и села поодаль от стаи. Глаза и уши Рябины. Мы все собрались, чтобы слушать - потому что первые же звуки песни мы узнали. Слова были простые и немного не о том, вернее - они были человеческие, а значит, не могли рассказать обо всем сразу, но это было неважно. Это были слова те самые, о путях, о том, что мы помнили из давних времен.
Здесь - в полуночных травах звезды и капли горчащих рос,
Приглушает шаги не мох, но ветвей тяжелая тень.
Ты умеешь сплетать с туманом побеги высоких лоз -
Расскажи, как сплетается с сумраком новый лучистый день?
Как вплетается тень ветвей в звенящие струи ключа,
Как негромкие звуки флейт вплетаются в утренний сон,
