-Думаю, что нет. — Ответила она, удивленно, но все же с симпатией глядя на «дикаря», который осознанно предупреждает, что совершит убийство. Значит, ему самому торможение в этом деле тоже нужно? Она продолжила говорить. — Я не знаю в чем дело, и, наверное, он этого заслуживает. Но, если ты убьешь его, другие убьют тебя, верно?
-Верно. Оно бы и к лучшему.
-Ничего не к лучшему. Жизнь всегда лучше, все еще может измениться в лучшую сторону.
Во взгляде Окурка чувствовалось сочувствие к ее позитивной наивности, но, ничего негативного по отношению к ней.
-В жизни нет ничего хорошего, когда ты в плену, когда все тебя ненавидят и «ты» как «ты» никому не нужен.
-Мы все в мире одиноки. — Согласилась ТиЭль. — Многие, во всяком случае. Но, все равно ведь нужны кому-то, — родителям, родным…
Окурок посмотрел на луну, тяжело вздохнув.
-У тебя же есть где-то родные? — пыталась как-то улучшить разговор ТиЭль.
-Есть, но, я их не найду. Старая мама одна осталась, племя вообще без защитников. Они, наверное, все уже пропали. — Окурок смотрел в темное небо и рассказывал, он давно так много не говорил. — Когда живешь в племени, кочуешь с места на место, борешься за лучшую территорию с другими племенами, жизнь опасна, но в ней есть смысл. Ты кого-то защищаешь, и тебя за это ценят. Наловишь рыбы или птиц в сетки, — будет дружная еда и разговоры у костра. У настоящего костра. А потом вдруг, в один совсем не прекрасный день, появляются гадкие типы на маленьком кораблике, — работорговцы. Их мало, нас много, все уверенны, что мы их в два счета прогоним. Они напускают сонный газ из особых грибов, потому что, оказывается, обычно так охотятся на сильных рабов, — и все сильные воины становятся бессильными, какими бы мощными до этого не были. Работорговцам остается только связать и утащить на свое судно, заковать и закрыть в клетки. Еще можно избить или мучить кого-нибудь одного из пленных для острастки других… Забирают многих, — сильных мужчин, сильных женщин тоже, и других тоже иногда, по случайности. Остаются старики и дети, или совсем слабые внешне. Остаются на произвол судьбы. Газ долго действует, и, как бы сильно не хотелось встать и придушить этих подонков, ничего не получается, просто лежишь и всех ненавидишь со страшной силой. Там была и моя младшая сестра, и много знакомых. Потом сильных мужчин купил у работорговцев один здоровяк, его звали Ульбус. Он капитан столичных патрулей, относится к этим, Лигам. Ульбус сказал, что не будет нас морить голодом и бить, если мы научимся быть воздухоплавателями и станем командой на его корабле для патрулирования. Таких как он больше в его городе, чем таких как мы, потому мы были вынуждены согласиться. Вроде бы, быть командой летающего корабля, — это не так уж плохо, — лучше, чем крутить какие-нибудь колеса на фабриках целый день или быть цепным рабом где-нибудь. Мы учились и научились. Со мной был дальний родственник, Бирчек, вот его взяли случайно, потому что он был совсем не сильный. Никогда не умел ни драться, ни оружие держать, ни даже рыбу толком разделать. Но, по натуре добрый, знал как лечить и готовить из овощей, да и просто родственник, нельзя было о нем не заботиться. Я его прикрывал в драках и пытался учить, как драться самому, — все бесполезно, у него все равно не получалось. Но, с ним можно было поговорить и успокоиться, вспоминая о доме… А потом мы наконец полетели. Должны были охранять какое-то судно Лиг, перевозящее железное дерево. Мы летели очень высоко, выше самого твоего Санктафракса, и, это было красиво… Хотя, это и было странно, — если надо перевозить дерево незаметно, то не будешь поднимать его повыше, чтобы его точно увидели… Мы не знали, что дерево — просто для того, чтобы заманить пиратов, которые в этом дереве нуждались, и с которыми у Ульбуса просто свои старые счёты. Да, если бы и знали, все равно ничего не изменилось бы. Его план очень даже удался, — пираты напали, он велел всей нашей команде драться с пиратами, бросив управление патрульным судном, а сам понесся на пиратский корабль, чтобы вывести их летающее судно из строя. Битва была яростная, потому что и мы ответственные воины, и потому что пиратскому капитану и его телохранителю — гигантскому клыкастому Толстолапу, очень уж было нужно это дерево, видимо. Остальных пиратов тогда я как-то мало разглядел. Видимо, они чем-то еще занимались. Меня больше волновал Бирчек, потому что он вышел на палубу, как и все мы, и просто стоял, наблюдал и суетился, пытался помочь раненным. Как будто можно спасти того, кого почти перерубили… А он все лез и старался, потому что был смелый, хоть и ничего не умел. Я дрался изо всех сил, потому что ненавидел всех, и пиратов, и Ульбуса, который нас использовал, и работорговцев, и еще хотел отвлечь нападающих на себя, и чтобы Бирчек не попал под удар случайно. А он все равно попал. Они его все равно убили, хоть у него даже оружия не было, — склонился над очередным убитым, положил руку на его саблю, стал другой рукой пульс искать, а тут и на него меч опустился, и все… Когда я это увидел, то тоже перестал сильно сопротивляться, думал, сейчас и меня быстро прикончат, чтобы этот весь ужас больше не видеть. Все поплыло, словно эти сонные грибы снова откуда-то появились, хоть их и не было. А пираты вдруг решили меня не убивать, решили, что я достаточно сломлен для того, чтобы стать для них цепным воином-охранником. И я стал. — Он сжал ошейник кулаком так, что ТиЭль испугалась, что он задушит себя. Шея гоблина под ошейником покраснела.
ТиЭль чувствовала, что она превратилась в ледяную статую, слушая это историю. Как будто вся кровь в ней замерзла и больше не двигалась, только сердце все еще тонко и бешено стучало, словно удаленный шум ливня. Она обычно не умела плакать, даже если хотела, и сейчас тоже не плакала, ей просто было холодно и жутко от того, что она слышала и видела. Ей казалось, что и на ней образовался невидимый ошейник, душивший мыслями о том, что мир полон такой бессмысленной жестокости. Может, не бессмысленной, потому что для всех сторон в этом был какой-то свой смысл, просто они оба его не знали и не хотели знать. Он в настоящем ошейнике, она — в умозрительном. Гоблинша снова ощутила себя в привычном мире только тогда, когда Окурок похлопал ее по запястью.
-Это ужасно. — Подняла она на него остекленевшие глаза.
-Так оно и есть. — Кивнул он.
-Я раньше думала всегда, что пираты — они смелые и добрые, что они освобождают тех, кого ловят работорговцы…
-А я о них раньше и вовсе не думал. А сейчас вижу, что они разные, как и все. Есть не злые, есть злые. Я тоже на них злой. И, они освобождают, наверное, только тех, кого не боятся, а опасных заключают в цепи покрепче.
-Я не могу понять, зачем им это. Чтобы их ненавидели те, кого они лишили свободы…
-И я не могу понять, и уже давно не думаю про это. Я думаю только, что однажды убью капитана за своих друзей…
-Не надо… Я не хочу, чтобы остальные убили тебя за него. Может, ты можешь найти свое племя, ему ведь нужны защитники. Твоей маме и другим.
-Я цепное оружие, а не защитник теперь. «Никто», которому только объедки кидают и ненавидят. Никто.
-А для кого-то нет. Ты же помнишь их, родных, продолжай помнить. Я очень хочу, чтобы ты возвратился к своим…
-С чего ты обо мне так беспокоишься?
-Потому что ты мне доверился…. Потому что ты мне напомнил о тех, кто мне дорог. Потому что ты не бессмысленный и не «никто».
Луна продолжала свой путь по небу. Она совсем чуть-чуть сдвинулась на черно-синем шелке небосвода, хоть ТиЭль и казалось, что прошла уйма времени. На фоне ночного светила мелькали летучие мыши.
-Вот она, свобода. — Глядя на них, сказал плоскоголовый гоблин, — Далеко, не дотянешься…
-Дотянешься… Мне жаль, что я не могу в этом помочь только. — ТиЭль открыла сумку и достала все свои запасы еды и воды, и поставила около Окурка. — Я завтра из Лесов уже улечу, это тебе.
-Да, я не голодаю. Мне безразлично, что объедки…
-А мне не безразлично. Ты мой друг. Наверное…
