Пан Гервасий брезгливо стряхнул с себя руку доктора, будто это был мерзкий паук.

— Без твоего совета обойдусь, трус!

— Это не совет, ваша мость. Это единственный разумный выход, — резко заявил Лёдник и, не ожидая от собеседника гневного взрыва, вышел за ворота и крикнул назад:

— Запирайтесь и не высовывайтесь! Не стрелять, пока не дам сигнала!

Бубнел испуганные молитвы Хвелька, ему помогал мельник. Прантиш припал к щели между досками, целясь из ружья в пришельцев: доктор стоял, скрестив руки на груди, обманчиво спокойный. Люди с факелами, вооружен­ные кто чем, остановились перед ним. Впереди был худой высокий мужик с запавшими светлыми глазами, горевшими фанатичным огнем.

— Отдайте нам ведьмарку!

— Вы знаете, что нападаете на самого пана Гервасия Агалинского, кото­рый остановился в этом доме? — спокойно спросил Лёдник, и Агалинский подтвердил свое присутствие градом изощренных проклятий, среди оных самым пристойным было «дети чесоточной суки».

— Против ясновельможного пана мы ничего не сделаем, — высокий мужик, будто подтверждая слова, стукнул о землю своими вилами, что смеш­ным образом походило на стук жезла мажордома о паркет, как сигнал начи­нать бал. — Но мы не хотим, чтобы ваши мости ту ведьмарку увезли и наши люди от ее сглазов зачахли! А приговор мы выполним!

Толпа за его спиной завыла. Несколько человек, как и предводитель, очевидно отличались от обычных изнуренных холопов — вместо сермяг вывернутые шерстью наверх тулупы, за поясами — сабли. Лесные люди. С этими договориться тяжело.

— Почему вы решили, что Саклета виновата в эпидемии?

— А кто еще? — выкрикнул один из мужиков, вооруженный обычным топориком. — Она колдовством с детства живет! Сам видел, как черного кота под колесо мельницы кидала! А когда дала снадобья моей жене, так та через неделю пятнами красными пошла. А потом и я, и вся деревня!

Мужик ткнул пальцем себе в лицо, где действительно красовалось рас­царапанное до крови пятно.

— Хочет, чтобы все были такими же страхолюдными, как сама. Пан видел, что к ее лицу красный змей присосался? Все знают — Евхим ее мать беременную взял, от Водяного она! Она ведьма!

— Жернов на шею — и утопить! — заревели пришельцы.

— Подождите, судари! — доктор поднял руку, и крики стихли. — Я — доктор. Дайте мне время, и я вылечу всех.

— А она снова на нас хворь нашлет! — выкрикнул кто-то.

— Если я уберу с ее лица «красного змея», вы поверите, что Саклета — не ведьма? Она же, наверное, в церковь ходит, причастие берет.

— Ты, может, сам ведьмак! — выкрикнул кто-то из толпы, и вилы напра­вились на Лёдника, как на загнанного волка.

— Доктор, не молоти языком! Я здесь пан, мне и решать! — выкрикнул Агалинский из-за забора. — Бунта не потерплю, но и колдунов покрывать не собираюсь!

Люди одобрительно загудели. Лёдник властно приказал пришельцам:

— Мы сейчас посоветуемся! Ждите здесь решения! — и зашел в ворота. К доктору тут же подлетел Агалинский.

— Ты что здесь взялся командовать, клистирник проклятый? Кто ты такой? Ведьмак ведьмачку спасать наладился? Да я тебя.

Агалинский выхватил из-за пояса плеть и замахнулся. Лёдник перехватил панскую руку и так сжал, что пан охнул.

— Я, ваша милость, присягу свою вам помню и готов платить. Но пан ошибается, если думает, что я позволю хоть одну плеть от той смертельной дозы заранее испробовать на своей шкуре. И я не позволю отдать на смерть эту несчастную девочку.

Лёдник кивнул в сторону Саклеты, которая даже не плакала, не пыталась спрятаться, а покорно стояла около отца, опустив голову, похожая в белом платке на сломанный цветок.

Прантиш сразу же подлетел к Лёднику, готовый остудить пыл Агалинского саблей.

— Я все улажу сам, ваша мость, — твердо сказал Американцу доктор. — Я видел проявления эпидемии и узнал болезнь. Ничего сверхъестественного. Прошу только ясновельможного пана не вмешиваться — в конце концов, это мужицкое дело, не стоящее ваших благородных хлопот.

Агалинский, которого Лёдник отпустил, отскочил назад и выхватил саблю. Ноздри его раздувались, и он бы бросился на доктора, будь немного более пьяным, но, видимо, еще помнил, что сам связан присягой о добывании наследия доктора Ди, поэтому только презрительно сплюнул.

— Это я тебе тоже припомню, мерзавец!

Кучер и Хвелька посматривали на дочь мельника с ненавистью и страхом, и похоже, готовы были сейчас же перевалить ее через забор.

Доктор строго спросил Саклету:

— Бросала кота под мельницу?

Девушка безнадежно и безучастно кивнула головой:

— Обычай такой, ваша мость. Мельница же без этого крутиться не будет, водяной задвижки поломает.

Лёдник только с досадой махнул рукой.

— Вот он, портрет белорусского духа. Справочник по травам с латин­скими наименованиями — и кот в жертву водяному. А на операцию по удале­нию своего украшения на щеке ты согласна или свято веришь в его необходи­мость для успешной знахарской практики?

Саклета упала перед доктором на колени и принялась пылко целовать ему руку:

— Паночек мой, миленький мой, да если бы только вы смогли сглаз этот прибрать! Да я за вас Богу молиться стану днем и ночью!

— Мельницу продам, все продам, только приберите красного змея с дочки, сиротки бедной! — взревел и Евхим, схватив доктора за руку. — Мать ее рано померла, единственная моя радость — дитятко.

Лёдник раздраженно вырвался.

— Предупреждаю, это больно. А мне еще лишаи у этих дурней лечить. Будете делать, что скажу, без помощи не справлюсь.

И пошел за ворота.

Когда толпа растаяла в темноте, как соль в соусе, Лёдник, к возмущению Агалинского, объявил, что придется задержаться на мельнице на неделю. Ибо он обещал бунтовщикам вылечить от поветрия жителей деревни, а дочь мельника Саклету показать с чистым лицом. Неделя — самый малый срок, за который шрам после операции на лице хоть немного затянется, а также при­готовится достаточное количество мази от заболевания кожи, кое, по утверж­дению Лёдника, возникло не от сглаза, а «мыться чаще надо», и от той мази лишаи начнут сходить.

А чтобы опровергнуть подозрения в собственном ведьмарстве, доктор объявил, что вместе с семьей мельника пойдет в церковь — она здесь оста­лась православной — к исповеди и причастию.

Прантишу пришлось быть ассистентом, когда доктор делал операцию Саклете. Студиозус все время молился святому Киприану, который помога­ет противостоять магии и чародейству, но за время операции уверенность в ведьмарской природе дочери мельника все-таки уменьшилась. Американец тоже было пожелал посмотреть, но быстро потерял интерес к кровавому действу. А девушка даже не плакала — ради избавления от своего проклятия готова была перетерпеть любую боль. Правда и Лёдник взял с собой не только обязательный набор инструментов, но и запас лекарств, среди которых были довольно сильные обезболивающие.

— Еще пара таких операций — и мне можно будет блох подковы­вать, — ворчал утомленный, но втайне довольный собой Лёдник, который потратил целый час, чтобы сделать след от своего скальпеля как можно менее заметным.

А потом начался каторжный труд по подготовке мази. Вонь клубилась невероятная, как в аду. Хвелька и кучер Карп, понурые и сердитые, перетира­ли, толкли и нарезали, мельник таскал, Прантиш варил, Лёдник руководил.

Только Саклете было запрещено вставать — чтобы все зажило быстрее и наилучшим образом.

А Американец либо валялся на тюфяке с книгой о заморских путешестви­ях, либо ходил стрелять птиц в ближайший лесок. Единственная польза — пан выяснил, что за мельницей следят, так что сбежать не удастся, и послать за помощью в Глинищи тоже. Еще одно, на этот раз личное, наблюдение Прантишу не понравилось: Карп и раньше посматривал на доктора как сыч. А теперь и Хвелька изменился. В его взглядах на хозяина мелькали разоча­рование и обида, как у ребенка, которому вместо настоящей живой лошадки подарили вырезанного из дерева болванчика. Доктору некогда было обращать внимание на такие нюансы, но Прантиш после особенно неуважительного обращения того к профессору схватил в темном углу Хвельку за ухо.