Девушка испуганно подняла глаза — будто сверкнул черный огонь, — покраснела и тихонько промолвила:

— Да, милостивый пан. А еще. Позволит ли ваша мость, хочу запарить снадобье для слуги, который болеет печенью. Ничего опасного. Осиновая кора, пырей и собачья мята. А то он так стонет. Слуга ваш.

— А крапиву? — сурово спросил доктор.

— Да, милостивый пан! И крапиву добавлю. И. equisetum arvense.

Последние слова на латыни мельникова дочка проговорила совсем тихо, снова понурив голову.

Доктор заинтересованно хмыкнул.

— Ну а хвощ полевой зачем? Он же от почек!

— А у сударя Хведара почки тоже не в порядке. — прошептала Саклета.

— Ну еще бы, столько горелочки высосать за свою недолгую жизнь, — проворчал Лёдник, внимательно изучая облик мельниковой дочери. И вдруг поднялся во весь свой немалый рост, выпрямился, будто готовился идти на лекцию.

— Ну что, показывайте мне свою лабораторию, коллега!

Девушка посмотрела на виленского профессора так благоговейно, будто тот спустился с облаков.

— У меня же так. Только травы.

— Ведьмочка она известная! — воскликнул Американец. — Она мне обе­щала плакун-травы достать, коя помогает по морю плавать!

— Нету такой травы, ваша мость! — с тихим отчаянием проговорила девица. — Это сказки!

— Вот высеку хорошенько, сразу сказка сделается явью! — рыкнул Агалинский, но нестрашно, видимо, ловил наслаждение от того, что перестала болеть голова. Девица упала на колени, сжав тонкие руки.

— Ваша мость. Милостивый пан. Я же только с молитвой. Никакого колдовства. Со святой Параскевой и Пантелеймоном-мучеником. — шеп­тала ведьмарка, бросая на Лёдника умоляющие взгляды, будто призывала не верить злым словам. Прантиш, однако, вполне мог бы поверить, что дело нечистое. Дочь мельника не была похожей на обычную мужичку. Большие глаза, тонкие черты лица, узкие запястья. Совсем не красавица, так, воро­бышек, но что-то такое в ней есть. К тому же, похоже, грамотная и читала ученые книжки. Но когда девушка повернула голову к Лёднику, Прантиш вздрогнул: из-под белого платка, которым девушка упорно прикрывала лицо, показался уродливый ярко-красный нарост — будто пиявка, присосавшаяся к щеке, от подбородка до уголка глаза. «Ведьмарка», — пронизало холодом Прантиша, и все прогрессивные убеждения, воспитанные лично Лёдником и академической наукой, куда-то подевались, и захотелось просто по-детски скрестить пальцы от сглаза.

Лёдник между тем одним властным движением поднял девицу с пола и пошел с нею в кладовку. «Еще одна кукла-автомат с загадкой», — раздражен­но подумал студиозус, знавший склонность Лёдника к «народным талантам». Доктор упорно занимался просвещением всяких подозрительных знахарей — говорил, нужно хотя бы немного уменьшить вред от суеверий и невежества. Читал бесплатные лекции шептухам-повитухам, раздавал лекарства, которые, возможно, выливались на землю за первым же углом.

Пан Агалинский потянулся, как сытый кот:

— Эй, Евхим, готовь постели! И какую-нибудь историю — перед сном послушать. Да пострашнее. У тебя же опыт отношений с нечистой силой богатый, правда? — И безразлично добавил, поглядывая, как испуганно кланя­ется перекошенный мельник: — Да что вы с Саклетой такие пугливые стали?

— Неспокойно у нас здесь, пане, — нерешительно пробормотал мельник, пряча глаза. — Люди у нас в лесу появились. Деревенских с толку сбива­ют. Слухи разные о нас с дочкой пошли.

— Что ты, черную корову под колесом мельницы утопил? — насмешли­во спросил Американец. — Или с водяным такого пива наварил, что пеною пойму залило?

Мельник, однако, даже не пытался улыбаться, молча поставил перед гостями глиняную тарелку с мочеными яблоками и ушел готовить постели. Из кухни доносились голоса: низкий, требовательный — Лёдника, и тонень­кий — Саклеты, в котором все явней чувствовались нотки увлеченности, будто в лесном луче слетались танцевать нежные золотые бабочки. В разго­воре начали встречаться латинские термины — профессор учил, как на языке науки называется та или иная трава, поправлял произношение мельниковой дочки, неизвестно где нахватавшейся медицинских знаний.

— Вот поганец, даже такого страшилища не пропустит, — сквозь зубы с ненавистью прошипел пан Агалинский. — Однажды я с росомахой встретил­ся, черной такой, мохнатой, в волосах — дохлые рыбешки, так этот черно­книжник и на нее бы, наверно, позарился!

Прантиш почувствовал, как зашумело в ушах от гнева. Агалинский и до этого раздражал его, а тут. Пан Гервасий заметил гневный взгляд собеседни­ка и тоже взъярился, как собака, которой в нос попала сосновая шишка:

— Пан не верит, что я встречал росомаху?

И потянулся в угол, где они сложили оружие. На минуту Прантишу страшно захотелось ответить дерзостью — слова так и жгли язык. Но прокля­тый доктор не напрасно столько лет боролся с огненным темпераментом сво­его ученика, поэтому вместо целиком шляхетского поступка — вскинуться и вызвать на дуэль, Прантиш подумал, что будет с пани Саломеей, с маленьким Алесем, с мельником и его дочерью, на глазах которых порешили их пана. О том, что пан может сам его убить, студиозус не задумывался ни на йоту.

— Слово шляхтича — закон, ваша мость, — наконец, уговорив себя, учтиво ответил студиозус. — Пусть пан расскажет о своей удивительной встрече с ужасной росомахой.

Американец подозрительно зыркнул на русого голубоглазого студиозуса и потянулся за своей записной книжкой. В кухне Лёдник читал мельниковой дочке с красным наростом на лице занудливую лекцию о гигиене и объяс­нял, какие средства ни в коем случае нельзя употреблять, хотя бы лечили ими бабушки-прабабушки. В боковой пристройке шуршал мельник, готовя покои для высоких гостей, храпели во все задвижки где-то в чулане кучер и Хвелька — чего ждать, пока паны наговорятся, так что не судьба была Хвельке отведать отвара Саклеты, занятой лекцией виленского профессора. И только мельница молчала. Ее колесо было остановлено волей временного хозяина, и между жерновами мучительно ждали смерти последние недомолотые зерна.

И если бы Прантиш, измученный баснями Американца, случайно не гля­нул за окно, беду заметили бы только когда стукнет в ворота. Со стороны леса приближались-суетились огни.

Мельник судорожно вздохнул, как жолнер, которому попала под сердце стрела, и он осознал, что умирает.

— Конец. — прошептал Евхим непослушными губами и закрестился, зашептал молитву. Его дочь просто смотрела на огоньки большими безна­дежными глазами, и Прантишу казалось в полумраке, что нарост на ее щеке шевелится, как живая пиявка. Огни приближались, послышались отдаленные выкрики. Во дворе, наконец, залаяла собака.

— Что это за гицли? — сурово спросил Агалинский, всматриваясь в тем­ноту. — Разбойники?

— Часть лесных, часть из деревни. — пробормотал мельник. — Гро­зились несколько дней — если мор в деревне не кончится — Саклету убить. А нам куда деваться — не спрячешься, выследят. А доченька только трава­ми лечила.

— Что за мор? — строго уточнил Лёдник.

— Почесун, ваша мость.

Нападающих, судя по факелам, собралось десятка два. А когда Прантиш, кое о чем догадавшись, бросился к другому окну, оказалось, что и с той стороны приближается дюжина.

Теперь стало понятным и отсутствие посетителей на мельнице, и то, что разбежались все мельниковы помощники.

— Да я сейчас этих бунтовщиков, как очерет, положу! — бушевал Америка­нец. — Нас шестеро, если слуг посчитать, пороху хватает — сейчас я им учиню бунт! Евхим, кличь кучера! Оружие доставай какое есть! Перестреляю гадов!

Агалинский с саблей в одной руке, с пистолетом в другой бросился во двор, за ним в осеннюю звездную ночь — звезды почти гроздьями свиса­ли, — вылетели Прантиш и Лёдник. Профессор удержал Агалинского, кото­рый был готов уже стрелять во все, что двигается:

— Ваша мость, это не просто холопы, что разбегутся от выстрела. Это люди, испуганные до такой степени, что перестали бояться смерти. Они во­оружены вилами и косами, против них наши сабли — что лучины. Позволь­те, я сначала с ними переговорю. Мне приходилось во время эпидемий встре­чаться с толпами охотников на ведьм.