Пятна перед глазами не исчезли. Лишь слегка разредились, став пегой завесой, преследующей Славу, куда бы он ни глянул. Но он не обратил на это внимания, закрыл вентиль и воткнул баллон в карман. Он опять поднял руки, схватился за шланг и попытался снять его, стиснув зубы и впившись в резьбу. Но его руки становились всё слабее, они мазали по холодному металлу, не в состоянии как следует сомкнуться на шайбах и разделить их.

Слава боролся с жаждой хлебнуть воздуха из запаски, болезненно сглатывая и запрещая себе открыть рот, втянув озёрной воды. Он неистово рвал вентили, сотрясая упрямый невод и поднимая вихри бурых облачков. Потом его осенило. Он бы с досадой хлопнул себя по лицу, прежде чем опустить руки к пряжкам креплений акваланга, но сделать этого уже не смог.

Слава не замечал, как вода вокруг всё бурела, наполняясь ржавью. Кровь вытекала из разрезанной вены на пальце, смешиваясь с взвесью ила. В другой ситуации порез был бы несерьезным, но мозг Славы был и так измучен нехваткой кислорода. Он задерживал дыхание уже минуты три, не желая тратить драгоценный запас «пони-ботла». Но когда он уже готов был забыть своё упрямство, освободившись от дорогостоящего акваланга, силы его покинули.

Кончики пальцев защекотало мелким покалыванием, и колени Славы разжались, выпустив фонарь. Его бриллиантовое свечение оборвалось, став тусклым ореолом где-то на дне. В глазах у парня окончательно потемнело. Его руки обмякли и соскользнули с вентилей, опускаясь в комковатую муть. Когда мозг передал управление жизненными функциями автоматике, Слава открыл рот и глубоко вдохнул.

Вода ворвалась в лёгкие, и те застонали. Парень закашлялся, на миг приходя в себя и пытаясь от неё избавиться. Но он лишь неосознанно втянул её сильнее в отчаянной жажде кислорода. Его конвульсии наконец выдрали крепления сети. Она стала опускаться вниз, окутывая Славу ажурным саваном. Сквозь его ячейки ему мерещилась пара круглых глаз и длинный порез рта на фосфорическом лице. В агонии он вывернул из жилета запаску, но та ненадолго задержался в его руках и съехала вниз вслед за перчатками, ножом и фонарём.

***

Ольга заперлась в мужниной квартире. Не отвечала на звонки, не открывала дверь соседям, а Влада и близко не подпускала. Недели слились для неё в дни, месяцы – в недели. Она выходила только в магазин, чтобы купить буханку да бутылку на остатки Славиной зарплаты. Раз за разом она мысленно проживала день, когда в последний раз ездила с ним на озеро, изводя себя поздним раскаянием. В пьяном бреду она повторяла: «Не ходи, Слава, не ходи… Утащит водяной».

Однажды она лежала на двуспальной, слишком широкой для неё одной кровати, бесцельно уставившись в небо за окном. Оно было свинцовым и густо сыпало снегом, кружившимся невесомыми хлопьями. Дверь спальни вдруг тихо скрипнула и откатилась внутрь, звякнув кучкой бутылок о стену. Ольга медленно повернула голову и уперла затуманенный взгляд в проём.

Там стоял Слава. Он был в водолазном костюме, в ластах, с аквалангом, в котором его вытащили из озера, мелкие хромированные детали опутали клочья водорослей. Лицо его было серым, раздутым, и кожа крупными складками выдавливалась за край маски. Шланг для дыхания болтался у Славиного плеча, и Ольга подумала: «Конечно, ведь баллон пуст, и трубка ему больше не нужна». Губы Славы разлепила широкая, искренняя, почти по-детски счастливая улыбка. Жёлтые хлопья ила выпали изо рта, сползая по подбородку.

– Ты вернулся, мой родной! – выдохнула Ольга, опустив ноги на пол и с силой оттолкнувшись.

Сделав неверный шаг, она припустила бегом. Тяжело пролетев через комнату, Ольга с ходу врезалась в Славу. Она обняла его, стиснув вялое, податливое, безвольно-мягкое тело, норовившее просочиться сквозь пальцы. Она встала на цыпочки, закрыла глаза и прижалась к холодным скользким губам, почувствовав не то привкус тины, не то запах собственного дыхания. А снег всё кружил – казалось, теперь в её голове – заметая проблески сознания.

В сельской школе раздался звонок. Последний на сегодня. Суббота была сокращённым днём, всех отпускали уже полдвенадцатого, и дети разбегались домой: младшие – вприпрыжку и наперегонки, старшие – сдержанной пружинистой походкой, с потрёпанными ранцами, лихо перекинутыми через плечо. Но Коле с Надей не хотелось уходить.

Они учились в разных классах. Надя – круглая отличница, умница в стоптанных сандалиях и линялой юбке, которая ей стала донельзя коротка – в пятом «А», Коля – бойкий темноволосый хорошист зимой и летом в одном и том же свитере – в шестом «В». Они жили по соседству в деревне неподалёку. С детства дружили, несмотря на подколки и порой даже злые нападки мальчишек, всегда ходили вместе, а иногда задерживались после уроков.

– Ну что, пойдем? – тревожно спросила Надя, когда все поля тетрадки по литературе уже были изрисованы улыбками и красивыми завитушками, а вырванный из Колиной тетради лист исчиркан «точками» и «крестиками-ноликами».

– А ты как – хочешь? – серьёзно посмотрел на неё Коля.

– Мама с папой уже, наверно, пьяные… – грустно ответила подруга. – У них сейчас работы нет.

– Тогда останемся! Отчиму тоже всё равно…

За окном вовсю морозил февраль. Деревья с утра стояли в инее, а сейчас немного оттаяли, и с неба повалил снег. В классной комнате было тепло – грела старая буржуйка с дымоходом, выведенным в форточку. Угли уже остывали, но Марья Сергевна строго настрого запретила разжигать её вновь: «Нужно экономить дрова, а то не хватит на зиму!». Впрочем, класс и так был хорошо прогрет дыханием учеников, а если бы стало холодней, они могли сходить в раздевалку за куртками. Хотя это было нежелательно, ведь дядя Ваня – бессменный школьный охранник – не любил, если в школе кто-то оставался. Говорил: «Не по правилам!». Если он их с Колей увидит, наверняка отправит домой. «Видно, – подумала Надя, – потом всё же придется растопить печку».

– Давай тогда домашку поделаем! – живо отозвалась она и отвернулась, чтобы достать книги из портфеля.

– Нет, – ответил Коля, – давай лучше клеить!

В углу классной комнаты был большой прямоугольный стол для уроков труда. На нём стояли поделки: петушки из шишек и желудей, собранных осенью в лесу, из них же – коровки с хрюшками, ёжики и лешие. Но самой главной достопримечательностью был большой бумажный за́мок. Он возвышался над всем почти полуметровой громадиной: со стройными башнями, увенчанными конусами крыш, с зубчатыми стенами, снабженными вырезами бойниц, и даже с откидным мостом, крепившимся к арке входа внушительными цепями, собранными из лент бумаги.

Замок был гордостью Коли с Надей, и каждый раз на уроках труда по особому разрешению учительницы, освобождавшей их от других заданий, он дополнялся новыми архитектурными элементами, всё разрастаясь вширь и в высоту.

Вот и сегодня дети засиделись допоздна, подклеивая к замку новые башенки со шпилями и хитрые пристройки, вырезанные из картонок, найденных чуть ли не на помойке. Коле даже удалось смастерить и торжественно поставить в центр внутреннего двора крытую грузовую телегу, и он уже задумывался о том, из чего бы сделать лошадь.

Но пришлось вспомнить о времени, ведь в желудке громко заурчало. За окном всё стало ярко-синим, с прожилками снежных вихрей, которыми мёл с крыши вдруг поднявшийся ветер.

– Я обед взяла, – сказала Надя. – Правда, только гречка с луком…

– У меня тоже есть, – перебил её Коля. – Давай поедим. Как раз чуть-чуть согреемся.

Когда они поужинали, уже совсем стемнело, и дети едва видели друг друга. Но свет они не включали. Электричество здесь было – к пологому холму, на котором одиноко стояла школа, тянулись провода от проходившей рядом ЛЭП. Но время было позднее, суббота, так что дядя Ваня уже оставил пост, закрыв школу до воскресенья, а перед этим опустил все выключатели в главном электрощитке.

– Ну всё, пора… – неуверенно сказала Надя. – Дядя Ваня уже точно ушел. Хорошо, что мы заперлись, а он кабинеты не открывает. И одежду в раздевалке не заметил… А ты смотри, какой ветер! – девочка поежилась, глянув в окно, за которым свистала вьюга. – Мы и за час не доберёмся.