Когда мы начинали, у нас не было конкурентов. Не существовало норм, понятий и представлений о том, каким должен быть предлагаемый нами товар. Мы творили его из ничего на пустом месте на глазах у всех. Ничто не ограничивало наших фантазий, мы чувствовали себя художникам, стоящими на пороге открытия нового направления в искусстве. Мы были авангардистами.

Красота условна и аморфна, а значит, фактически, не существует. Возьмём «Мону Лизу» Леонардо да Винчи. Меньше всего она похожа на женщину, способную вызвать желание. Рахитичный лоб, отсутствие бровей, мощные плечи - и всё это на фоне тончайшего, практически ажурного итальянского пейзажа. Тем не менее её лицо является выверенным эталоном женской красоты. Можно представить, как да Винчи ползал по холсту с линейкой и штангенциркулем, пытаясь воплотить идеальные пропорции.

Затем барокко поставило на пьедестал какую-то обшарпанную ракушку и сказало: «Вот красота!» И все бросились чертить асимметричные здания и гнуть циркули.

Вслед за этим «Натуральная школа» выкопала из грязи гнойных бродяг, сифилитичных шлюх, алкашей, преступников и сказало: «Се человек!» И мир, содрогаясь от отвращения, преисполнился гордостью за собственную терпимость.

На беду натурального метода, хоть фекалии и имеют свойство пованивать, человек обладает способностью принюхиваться. Поэтому вскоре никто даже из самых лучших побуждений не желал плакать над поражёнными гонореей проститутками.

В этом кащеевом яйце и заключена смерть любого нового метода и направления: они приедаются.

Скоро нашими маленькими уродами будут интересоваться лишь полоумные старики, которые не в состоянии придумать себе новое занятие и поэтому вынуждены принимать то, что им дают. Нам остаётся утешать себя лишь тем, что наши имена впишут в историю, как вписали туда имена Бретона, Пикассо, Маркеса, Кандинского и прочих новаторов.

Нет, конечно, мы не стали гениями своего метода, мы его только придумали, но подражатели настолько жалки, что не стоят упоминания. Беда в том, что наше направление не освещено сиянием ничьего гения, который сумел бы доказать, что оно - искусство. У сюрреализма были Элюар и Дали, у реализма - Толстой и Достоевский, у постмодерна - Маркес и Борхес. У нас же просто не хватит времени на то, чтобы кто-то появился: наше искусство слишком быстротечно. Мы как художники, которые умирают, кладя на картину последний мазок.

Около восьми вечера я вызываю Генриха и еду на площадь Семи Консулов. Пригласи меня Голем в реальной жизни - я бы остался дома. Настоящее тело у человека одно, и терять его не хочется. Личиной, в крайнем случае, можно пожертвовать. Стоит ли такой цены удовлетворение любопытства - вопрос отдельный, и я не успел, как следует, его обдумать.

Ночь искрится, а день сияет. Киберград хорош в любое время суток. Сейчас он горит миллионами неоновых огней всех цветов и оттенков, форм и размеров. Свет льётся сверху, снизу, с боков, он заполняет здания изнутри и рвётся наружу. На улице нет темноты, она существует лишь в небе, но кто смотрит туда, когда вокруг так много развлечений?

Но это лишь в центре. Там, куда мы приезжаем, царит благородный полумрак. Это мне по душе. Я выхожу из автомобиля, набираю полные лёгкие прохладного воздуха и медленно выпускаю его обратно. Башня, где собираются бабочки, теряет очертания на фоне чёрного неба и кажется мазком огромной кисти. Я иду к ней, но останавливаюсь в нескольких шагах от крыльца.

Голем сидит на ступенях, уперев локти в колени, и курит сигарету. Я молча жду, пока он поднимет голову и посмотрит на меня.

- Добрый вечер, - произносит Голем, вставая. - Помнится, ты сказал, что хочешь ещё раз посмотреть на бабочек.

Я отрицательно качаю головой.

- Нет?

- Ты предложил взглянуть на них. Я лишь согласился.

- Это мелочи, не правда ли? - Голем запрокидывает голову, чтобы бросить взгляд на башню. - Но на самом деле, бабочки, конечно, ни при чём.

Тут он прав: до насекомых мне нет никакого дела.

- Зачем ты хотел меня видеть? - спрашиваю я.

У меня подмышкой пистолет с аламутовским вирусом. Я могу застрелить этот аватар Голема прямо сейчас, но не сделаю этого, если он меня не вынудит. Наверняка, он подозревает, что я вооружён, но остановит ли это его, если он задумал меня убить? Скорее всего, нет. Когда индивидуальность начинает себя копировать, то по мере роста числа дубликатов уподобляется муравейнику с его коллективным разумом, где важна лишь колония, но не личность. Ну, или гидре с множеством щупалец. Я вижу только одну, и её гибель ничего не изменит.

- Ты заметил, как много стало в Киберграде мух? - неожиданно спрашивает Голем.

- Что? - такого вопроса я не ожидал и потому немного растерялся.

- Мух.

- Да. Конечно. Твоя работа, что ли?

Голем пожимает плечами.

- В каком-то смысле.

Я поднимаю глаза и смотрю на небо. Звёзды похожи на пыльцу, облетевшую с крыльев гигантской бабочки.

- Зачем они тебе? - спрашиваю я.

- Не любишь мух?

- А кто их любит?

- Например, я. Нахожу их совершенными.

- Они мне надоели. Последнее время я, кажется, вижу их повсюду.

- Так и есть. Мухи - это симптом.

- Симптом чего?

- Признак разложения. Мир гниёт, как плод, упавший между корнями дерева.

- Охранные системы не определяют мух как вирус.

- Они не вирус. Я взломал протокол Киберграда и внёс небольшие изменения. Теперь мухи - часть виртуальности.

- И никто их до сих пор не уничтожил? - удивляюсь я.

- Вмешательство столь малозначительное, что до него никому нет дела.

- Значит, мухи бесполезны?

- С вашей точки зрения - да. Киберграду они вреда не наносят. Кстати, я слышал, ты купил крыс. Это правда?

- Да. Как ты узнал?

- Случайно.

- Неужели?

Голем пожимает плечами.

- Ты следишь за мной?

- Сегодня ты не стал использовать личину, в которой приходил в первый раз. Не боишься потерять эту?

- Ты всё равно её вычислил.

- Но у тебя такая охрана.

- Ты взломал протокол Киберграда. Что тебе стоит атаковать меня?

- В общем-то, ничего. Я мог бы убить тебя сейчас.

По голосу Голема ясно, что делать он этого не собирается.

- Что тебя останавливает?

- Это не имеет смысла. Я не жесток. Вернее, не бессмысленно жесток.

- Понимаю.

Мы с Големом встречаемся взглядами.

- Слишком поздно, - говорит он. - Я уже не могу тебе помешать. Вирус, конечно, почти готов, и скоро ты отдашь его безопасникам. Умри Кармин, и они всё равно получат его. Но, возможно, тогда они сделают его не таким… каким делаешь его ты.

Я киваю. Голем боится, что недоделанный «Алеф» превратится в оружие геноцида искусственных разумов. И у него есть повод предполагать такое развитие событий. Да, пожалуй, Кармин - единственное, что служит гарантом избирательности вируса.

- Зачем тебе крысы? - спрашивает Голем.

- Говорят, если крысы прыгают за борт, корабль скоро пойдёт ко дну.

- Это очень старая примета.

- От этого она не перестаёт быть верной.

- Значит, ты тоже чувствуешь приближение айсберга? Думаешь, крысы тебя предупредят?

Я отрицательно качаю головой.

- А может, тебе кажется, что, если запереть их в клетку, то они не убегут, а корабль не утонет?

- Полагаться на это было бы глупо.

- Люди часто бывают глупы. Особенно, если чего-то очень сильно хотят или боятся.

- Я не испытываю страх. Во всяком случае, не настолько…

- Значит, дело в желании? - нетерпеливо перебивает Голем. - О чём ты мечтаешь?

- Зачем ты позвал меня? - спрашиваю я, игнорируя вопрос. - Тебе не удастся убедить меня не создавать вирус.

- Я не пытаюсь.

- Тогда в чём дело?