Офонас и его спутники всё никак не добирались до Микаила. Затерянному в неисчислимости войска Офонасу-Юсуфу чудилось вдруг, что отныне жизнь его так и пойдёт в этом движении тысячных толп и никогда уж ему не выбраться из круговерти этой... Казалось, будто Микаил исчез навеки, обретается совсем в других местах и даже и в другом времени, и потому и увидеться с ним нет возможности...
А Микаил уже много дней не вспоминал об Офонасе...
Но увиделись они скорее, нежели полагал Офонас. Случилось такое, что повозка, в которой он ехал, встала. Сам он лежал под навесом, изнурённый жарой. В этой крытой повозке ему казалось по временам жарчее, нежели под солнцем с открытой головой. Спутники Офонаса выбрались наружу. Он открыл глаза, услышал крики нестройные, шум спора. С тяжёлым вздохом он приподнялся, присел и затем тоже выбрался наружу. Поодаль спорили и шумели. Офонас приблизился. Сначала виделось ему беспорядочное скопление людское, но вовсе скоро он пригляделся и узнал радостно воинов Микаила, узнал по чалмам, повязанным на особый, щеголеватый лад. Офонас понял, что люди Микаила здесь распоряжаются. Кони их были на ходу, и видно было тотчас, что наскакали шумно Микаиловы люди едва теперь. А гомон уже стоял дикий. И не сразу возможно было понять, что же случилось. А случилась-приключилась беда.
Кто-то из войска, один из ряда, малой человек, нарушил строгий приказ, разнесённый гонцами царевича, в самых суровых, грозных словах высказанный. Этот воин хотел купить воды в деревне у дороги. Крестьянка, у которой он торговал бурдюк, просила за воду из колодца дворового большую золотую серьгу из уха покупателя, страдальца от жажды. Сговорились. Воин разомкнул застёжку и вынул серьгу, освободив проколотую оттянутую мочку. Но когда заглянул в бурдюк, оказалось, что бурдюк полон лишь наполовину. Воин тотчас принялся кричать и браниться. Он буйно желал справедливости. Однако женщина полагала, что поступила с ним совершенно справедливо.
— Вы все пришли сюда! — кричала она. — Вы пришли сюда грабить нас. Идёте по нашей земле, да ещё и нашу воду хотите отнять...
— Дочь собаки! — вопил в ответ жаждущий воин. — Издохнуть бы тебе! Лгунья! Разбойничья подстилка! Все вы здесь поддались разбойнику Мубараку, словно гулящая девка базарному щёголю. Как вы его звали? Ашокой? Чандрагуптой? Шиваджи?.. Продажные твари! Теперь притворились верными новому радже, но предадите и его. За простую воду берёте золото. Будь ты проклята!..
И с этими словами он оттолкнул крестьянку. Она упала, воин пнул её ногой. Затем кинулся во двор, подбежал к колодцу и поспешно наполнил бурдюк доверху. Женщина сидела в пыли и вопила, отирая концом тонкого поблекшего покрывала тёмную кровь, лившуюся достаточно обильно из носа. Воин обнажил саблю и выставил остриём вперёд. На мгновение он поколебался, но старуха чутьём дознала, что у неё хотят отнять золотую серьгу, и сжала крепко тёмный костлявый кулачок. Воин размашисто плюнул на неё, попав на её щёку сморщенную. Слюна смешалась с кровью и стекала на шею старческую красноватой жидкостью.
— Будь ты проклята! — повторил на прощание покупатель воды.
Всё же история на этом не закончилась. Спустя недолгое время старуха прибежала на бивак. Лагерь ещё не снялся с места. Возможно было бы прогнать растрёпанную бабу, признав её безумной; но вслед за нею прибежали её односельчане, размахивая серпами и большими ножами, крича во всё горло. Пришлось позвать одного из командиров, и тот никак не мог понять, что же произошло. Наконец дело прояснилось. И что же? Вскоре после ухода воина с бурдюком воды один из маленьких внуков старухи, играя во дворе, ухитрился упасть в колодец. Когда прибежали люди на крики старших братьев, самый младший уже захлебнулся, его вытащили мёртвым. И тотчас старуха завопила, царапая лицо. Она кричала, что во всём повинен султанский воин, проклявший её:
— Всё сталось по его проклятию! Он погубил дитя! Через наши земли движется войско злых колдунов. Они нашлют на нас и на наших детей все несчастья, какие возможны в этой жизни. Бейте, бейте их!..
Бог весть, что сделалось бы, наскочи сюда отряды виджаянгарских воинов из армии раджи! Они могли бы и победить в стычке, да и стычка эта легко могла бы перерасти в настоящее сражение. Но, к счастью для султанского воинства, виджаянагарские отряды оставались далеко позади, а расправиться с крестьянами, вооружёнными ножами и серпами, было проще простого! Но командиры помнили хорошо приказ царевича и сдержали ярость своих воинов.
— Если мы сейчас разделаемся с этими мужиками, — говорили командиры, — то все окрестности, и дальние и ближние, поднимутся против нас! А там подоспеют и воины Виджаянагара, покамест мы будем возиться с этими крикунами. Люди нового раджи нагонят нас, окружат и перебьют!..
И командиры попытались разобрать дело. Старухе приказали опознать воина, которого она обвиняла. Глаза её оказались цепкими, она узнала своего обидчика по мочке уха, свободной от серьги. Он не посмел отпираться. Все шумели и кричали — и крестьяне, и воины султана. Командиры сначала подумали было, что воин, молчавший и глядевший на обвинительницу хмуро и злобно, искалечил её или убил её внука.
— Он убил, убил твоего внука? — спрашивали её.
— Убил, убил! — рыдала она.
Тогда обвинённый возмутился:
— Я не убивал никого из щенков этой суки!..
Стали спрашивать крестьян, чего же они хотят. Но мужики, со свойственным им тупоумием, только повторяли, что воин убил мальчика. Шум нарастал. Крестьяне размахивали своим простым вооружением. Было уже ясно, что если кто-нибудь из них ранит кого-нибудь из воинов султана, это не останется без отмщения и начнётся истинная бойня. Вот тут-то и наскакал один из летучих отрядов Микаила. Всадники царевича оттеснили крестьян. Офонас невольно улыбался в шумной кучности локтей и худых костлявых боков, ребристых остро.
Только собрался командир отряда разобрать дело, как вдруг один из всадников крикнул звонко:
— Царевич! Царевич!..
Офонас-Юсуф оглянулся заодно со многими. Микаил приблизился на легконогом коне, вырвавшись вперёд из своего окружения, ближние его остались чуть позади. Офонас, проталкиваясь руками, локтями, всем своим сухощавым телом, порывался к Михаилу. А улыбка невольная не сходила с лица. И уже у стремени был и поднял голову...
Микаил какое-то мгновение не узнавал Юсуфа. Затем посмотрел с изумлением лёгким, приложил невольным изящным жестом пальцы правой руки ко лбу... И вот уже улыбнулся, признал; но глядел всё ещё словно бы издалека, из этой дали своих, обособленных от всего окружающего, мыслей и чувствований. И тотчас спрыгнул наземь, улыбнулся осознанно Юсуфу, положил плавно ладонь на его плечо... Ладонь эта чуть задержалась и вот уже улетела, отлетела птицей... Микаил сделал Офонасу знак не отходить, и Офонас пошёл чуть позади...
— Что здесь? — спросил царевич сильным голосом. — Кого и в чём обвиняют? Пусть говорит первым обвинитель!
Старуху вытолкнули вперёд. Вид Михаила испугал её, он смотрел полководцем суровым. Она задрожала и прикрывала грязное лицо с неотмытыми следами, потёками крови концом мятого покрывала головного.
— Кого и в чём ты обвиняешь? — Микаил сдвинул брови. И в своей суровости он виделся более юным, нежели в своей привычной усталости полководца, ум коего пребывает в напряжённой работе... — Говори, и не медли! — приказал он старухе. И пригрозил: — Ежели ты не скажешь тотчас, в чём твоё дело, тебе отрубят голову.
Крестьяне зашумели ещё более, женщины заголосили... Угроза старухе напугала и их, а сами они теперь и не думали угрожать...
Старуха, стеная и дрожа, опустилась на колени, помогая себе обеими руками; казалось, будто она встала на некоторое время на четвереньки. Она пыталась унять дрожь всего тела, и губы её впалого рта малозубого также дрожали и кривились. Наконец она произнесла, запнувшись:
— Он... он убил моего внука!.. — и посмотрела кругом блуждающим взором женщины одержимой.
