Хозяйка пришла в комнату и сказала мне как раз то, что и должна была сказать.

   — Ты будешь стелить постель постояльцам, — сказала она, — ты будешь исполнять все их желания. А проявишь непокорство, и тебя забьют палками до смерти. Никто не заступится за тебя. Мы люди небольшого достатка и заплатили за тебя не так мало денег!..

Она хотела уйти, но я мгновенно приняла решение и удержала её, обратясь к ней вот с какими словами:

   — Ханум! В этой жизни я могу выбрать лишь одно: покорность вашей воле. Я вся в вашей власти. Моё тело, вместилище моей души, принадлежит вам! Ваше благополучие — это теперь и моё благополучие. Если у вас будет хороший доход, то и меня вы будете содержать хорошо. Поэтому я умоляю вас, выслушайте меня!

Эта женщина была вовсе не глупа. Она поняла, что я говорю не зря и мои слова — не простая болтовня и не попытка потянуть время.

   — Говори, — велела она и села на ковёр.

   — Ханум! — начала я. — Если я стану стелить постель постояльцам и покорствовать их желаниям, вы, конечно же, станете получать с этого доход. Но я ведь не так уж красива, и, кроме того, у меня имеются способности и умения, которые могут обогатить вас куда более!

   — Какие же это способности и умения? — спросила хозяйка с видимым любопытством.

   — Я умею прекрасно вышивать золотом. Если вы станете продавать мою работу, вы получите хорошие деньги. А работаю я быстро и красиво. Дайте мне всё необходимое для вышивания, и вы сами убедитесь в истинности моих слов! Но и это ещё не всё. Я умею петь самые разные песни. Я пою о Будде, о Кришне, о прекрасных богинях Хундустана, но я умею петь и о судьбах потомков Мухаммада. За то, чтобы слушать моё пение, заплатят больше, нежели за тесную близость с обычной служанкой, которая стелит постель. Прикажи мне спеть, госпожа! И ты сама увидишь, вернее, услышишь, что моё пение прекрасно. И тотчас ты поймёшь, что я говорю правду; и моё пение принесёт тебе больше денег, чем если я как простая служанка стану потворствовать желаниям постояльцев. Прикажи мне спеть, госпожа!

Я не сводила глаз с её лица. Сначала мне показалось, что она раздосадована моими речами. Но вскоре она призадумалась. Она колебалась. Я понимала её колебания. Ей хотелось показать свою власть надо мной, ей хотелось прервать меня, приказать мне замолчать. Но всё же — я это заметила ясно! — мои слова увлекали её всё более. Она ещё мгновение поколебалась... Это мгновение казалось мне вечностью!..

   — Я согласна, пой! — решилась наконец она.

И я запела песню о любви и о реке Ганг, священной для всех нас, хундустанцев, реке:

Я пела, но не танцевала, потому что в танцах женское тело является в красоте и словно бы призывает к любви... Я пела и видела перед внутренним своим взором красавца Вассанту, слугу Камы, бога любви; прекрасного Вассанту, похожего на весенний расцвет. Я будто слышала звонкое пение кукушки — кокилы... Мне хотелось дополнить моё пение танцем, поддержать звуки песни движениями рук и ног, извивами тела... Теперь, когда я под защитой Хусейна Али, я вновь могу танцевать; я знаю, что никто не осмелится воспринять мой танец как приглашение к любви телесной, вольной и продажной... Но в те дни моей горестной несвободы я боялась танцевать...

Хозяйка выслушала моё пение и, будто прочитав мои мысли, пожалела о моём неумении танцевать.

   — Ты хорошо поёшь, но если бы ты ещё и танцевала! Не знаю, станут ли мне платить за одно лишь пение твоё...

   — Дайте мне только попытаться! — я сложила ладони у груди в умоляющем жесте.

Она ещё поколебалась и отвечала согласием.

На другой день мне принесли все необходимые принадлежности для вышивания. Я взялась рьяно за работу.

Теперь многое, как мне казалось, зависело от моего усердия. Боже мой, как я старалась! Я сидела не поднимая головы, я исколола пальцы иголкой... Ночью мне оставили светильник... А в полдень другого дня я закончила вышивальную работу, над которой в обыкновенное время трудилась бы семь дней! И я знаю, многие женщины сделали бы эту вышивку за месяц... Служанка, приносившая мне еду, питьё и воду для омовения, поглядывала на мою вышивку. Я попросила, чтобы позвали хозяйку. Та скоро явилась, посмотрела мою завершённую работу и осталась довольна. Я сказала кротко:

   — Дайте мне ещё ниток и тканей, я сделаю ещё много вышивок, и сделаю их быстро...

   — Нет, — сказала она, — я вижу, ты правду мне говорила о своём умении вышивать. Я теперь хочу узнать, сколько денег получу за твоё пение...

Я покорно наклонила голову.

И на другой день мне принесли красивую одежду. А вечером повели меня в большую залу, где собрались постояльцы. Там был сооружён помост, и я на этот помост взошла. В первое мгновение сделалось мне страшно. Потом я сжала своё испуганное сердце крепкими ладонями своего рассудка. «Держись! — говорила я себе. — Ничего не бойся! — убеждала я себя. — Ты должна остаться в живых и спасти свою честь, помни об этом всегда!»...

И я запела громко, звонко и складно. Песенные слова сами шли на язык, словно медовые капли, и потоками звонкими взвивались изо рта... В тот вечер хозяева постоялого двора получили много денег.

Хозяйка решила, что моё пение стоит дороже моего вышивания. Теперь я пела ежевечерне, а вышиванием более не томили меня. Так прошло сколько-то времени, месяц, должно быть. О бегстве я могла только мечтать. Меня держали в строгом заточении. Я попросила выпускать меня хотя бы изредка во внутренний двор, где росли деревья.

   — Ведь я умру, если не буду никогда ходить по траве, если не буду никогда дышать воздухом сада! — говорила я. Теперь я нужна была хозяевам и позволяла себе просить о чём-то.

Меня стали отпускать в сад, но две служанки не отходили от меня ни на шаг. Бегство оставалось невозможным.

И вот в один вечер меня, как обычно, повели в залу. Днём я в своей комнате запертой слышала шум и гомон приезда многих людей. Когда служанка принесла мне еду, я спросила её, кто это приехал:

   — Должно быть, важные люди?

Она не ответила. Впрочем, служанкам ведь наказано было не говорить со мной. Потому я не удивилась, услышав лишь молчание привычное в ответ на мой вопрос.

Я сразу увидела, что в зале в этот раз собрались вовсе не те постояльцы, какие собирались обычно. Это не были проезжие купцы, это были женщины, одетые нарядно. Я сразу поняла, что вижу перед собой жён, наложниц и прислужниц знатного и богатого господина. Я пела весь вечер и часть ночи. Обыкновенно моё пение сопровождали игрой на тамбуре и стучанием в бубны музыканты, которых нанял хозяин. Но в этот вечер играли три женщины — одна играла на ситаре[110], две другие — на барабанах «табла».