Шествие тронулось. Быки тянули гружёные повозки. На нескольких повозках везли и раненых воинов Мубарака. Пленники шли пешком.

Усталые всадники ехали медленно, приноравливая ход коней к шагу пленников. Кто-то запел простую песню, но это не была песня победы. Офонас дивился, потому что это была песня любви, песня о любовной тоске и о камне счастья, именуемом «бахт»[102], при одном только взгляде на который люди забывали все свои горести и заботы...

Пели громко и стройно. Тверские родичи Офонаса тоже славно пели! Как напьются похмельного питья, так и поют, ладно и стройно. А что за такая разница — похмельное питьё или кровь! Нет разницы. Была бы песня...

Когда люди Мубарака выезжали в Лалгандж, никто не провожал их. Но теперь встречали их крестьяне, стучали в бубны и дарбуки, выкрикивали похвальные слова. Иные уже поглядывали на пленных, рассчитывали купить подешевле...

На дворе Мубарак, не отлагая дела вдаль, приказал вывести последнюю оставшуюся в живых супругу Лал Сингха. Её привели вместе с её прислужницами. Это были женщины молодые и не дурные лицами. Мубарак вызвал тех из своих воинов, которым досталось менее всего добычи. Глаза у него зоркие выдались, он всё примечал! И всех этих прислужниц он раздал воинам, которым в Лалгандже досталось мало пленниц; и он сказал так:

   — Поступайте с ними, как сами захотите!..

Затем он обратился к лежавшему на повозке Юсуфу и показал на эту горькую вдову правителя Лалганджа:

   — Юсуф! Ты мой гость. Я отдаю тебе эту женщину; позабавься с ней. Прежде чем я казню её, я хочу доставить тебе насладу!

Офонас поглядел на эту горькую женщину, которая стояла, опустив низко голову и закутавшись в изодранное покрывало. Он не мог увидеть её глаза.

   — Что же ты вглядываешься? — спросил Мубарак. — Хочешь вызнать, какова она телом и лицом? Я добрый хозяин, и я избавлю тебя от подобного затруднения. — И Мубарак выкрикнул, не оборачиваясь и не глядя на своих людей: — Эй! Откройте её!..

Тотчас кто-то сорвал с женщины покрывало. Мубарак приблизился к ней и, взяв её за подбородок, приподнял её голову...

Офонас разглядывал хундустанскую женщину, совсем голую. Она небольшая была, смуглая телом и лицом, бока крутые, груди хорошие — чашками стояли; молодая совсем. Взгляд её чёрных глаз не внятен был Офонасу, был чудно равнодушен, будто она не хотела пощады и ничего более не хотела в этой земной жизни... Офоцасу-то хотелось женщины, но прежде он никогда не брал женщину силком. Однажды только, в Твери, маленькой ещё парупок был, четырнадцати лет был, не боле; в подклети, в доме дядьки Ливаж, подкараулил одну холопку, ухватил было, но девка двинула кулаком, переносицу и сшибла. Кровь рукнула ручьём. Офонас повалился. Девка сама испугалась; подвывает, ковшик приволокла, воду ледяную льёт, уняла кровь, целует Офонькино лицо, мокрые щёки. Офонька облапил её, она не противится... Но по молодости крайней ничего и не вышло: тайный уд не поднялся... Да здесь-то и не жди хорошего! Та холопка-то была своя, тверская девка, а эту поди облапь силком, гляди, нос выкусит белыми зубищами!..

   — Я бы взял её, взял бы, господин мой, — сказал Юсуф, — ежели бы она сама согласилась, по доброй её воле; а то за деньги — девке деньги или хозяину деньги, так я привык, по-простому! А твоего подарка, ты, мой господин, прости меня, но боюсь я. Ведь эта женщина накануне своей гибели, и терять ей нечего. Она, пожалуй, что и убьёт меня или покалечит. Прости меня, мой господин, но страх меня берёт!..

Мубарак расхохотался молодым громким смехом, чуть закидывая голову и показывая белые зубы...

«Экие все здесь белозубые!» — подумалось Офонасу...

   — Ты хитёр! — воскликнул Мубарак. — Я бы оставил тебя шутом, ты хорош для такого дела!

Офонас чуял, что возможно говорить искренне. Опёрся на руки, вытянутые назад, присел на куче одежды мягкой. Нога болела.

   — Э нет, господин мой, — сказал Юсуф, — ежели мои слова могут развеселить тебя, я рад; но в шуты я не гожусь, путь у меня свой и лишь на время пересёкся с твоим путём, господин мой!

   — А если я прикажу казнить тебя? — смеялся Мубарак.

   — Твоя воля! Куда я убегу, ноги не держат меня.

«Я, может, и посмешён, а в шуты не пойду, — говорил сам себе в уме Офонас, — ни к царевичам Востока сказочного, ни к разбойнику прекрасному хундустанскому, ни к тверскому боярину, ни к Петряю, ни к дядьке Ливаю. Так-то!»...

   — Помогите ему, отнесите его в его каморку и позовите к нему лекаря и матушку Хусейни, — приказал о Юсуфе Мубарак своим людям. — И смотрите хорошенько за его конём, чтоб хорош был конь!

К повозке подошли трое, сняли Офонаса и посадили на свои скрещённые руки. Покамест его несли, он видел, как предводитель разбойников махнул рукой. И тотчас один из его воинов вскинул саблю острым блеском и расколол голову женщине. Голова черноволосая раскололась надвое, словно арбуз, всё набухло красным; и странно было видеть один какой-то миг две половинки одного лица. Это было странно и смешно до жути; хотелось, глядя на это, хохотать и царапать себе ногтями шею. Женщина с расколотой головой держалась миг один, не падая, а после рухнула на землю. Голое её смуглое тело содрогнулось, дёрнулись ноги, и зад круглый свело судорогой. И она превратилась в мертвеца.

Снова Офонас очутился в каморке. Ногу его лечили, и нога быстро заживала. Стрела и вправду оказалась неотравленная. Матушка Хусейни кормила гостя вкусной пряной пищей. Он надумал было спрашивать её о Мубараке, но вовремя понял, что старая нянька Мубарака тотчас же донесёт о его расспросах предводителю разбойников. Она также не спрашивала гостя ни о чём. Офонас наконец-то догадал, отчего матушка Хусейни кажется ему разговорчивой, хотя, в сущности, она говорила мало. Это впечатление разговорчивости, даже и болтливости, исходило из её множественных мелких и частых жестов и часто повторяемых ею незначащих словечек, наподобие: «ешь, ешь», «вкусно ли тебе?», «хорошая еда», «скоро заживёт твоя рана»; и прочее...

Нога скоро зажила. Однажды утром он уже ходил, почти не хромая. Видно, Мубараку говорили о здоровье гостя; потому что вечером того же дня один из людей Мубарака передал приказание Юсуфу явиться к предводителю разбойников. Юсуф вымылся и надел новую одежду, которую ему принесли.

В приёмной зале на подушках сидели рядом Мубарак и Дария-биби в прекрасном наряде. На голову её было накинуто кисейное покрывало с парчовой оторочкой. Вся она сверкала золотом украшений. На разостланной скатерти поставлены были кувшины с холодной чистой водой, чаши и сласти на блюдах. Юсуф приметил и три серебряные чаши на длинных ножках — плевательницы. Мубарак повёл рукой, призывая Юсуфа сесть на подушку поодаль, против Мубарака и Дарии, чтобы они могли разглядывать его. Юсуф покорно сел.