— Ты идёшь, куда смотрят твои глаза...

   — Я хочу продать коня...

   — Ты идёшь, куда смотрят твои глаза...

   — Может, оно и так!.. В моих землях, откуда я пришёл, водятся большие дикие звери, поросшие густой красивой шерстью... — Офонас принялся описывать медведей... — А будь у меня теперь большая шкура такого зверя, я бы тебе отдал, как ты проводил бы меня на дорогу... А теперь у меня в поясе мало монет, дам тебе две серебряные...

Офонас хотел было солгать, сказать, что в поясе всего-то две серебряные монеты, но вдруг догадал, что хозяин всё ведает...

«Таков он ведьмый! — подумал Офонас. — А изведает всё, и я в его руках и потому не стану таиться!»

И отдал сейчас хозяину две монеты, взяв из пояса своего...

Хозяин велел ему лечь на циновке и обещал, что конь будет цел. А сам хозяин, и жонка, и дети пошли спать за ту завесу тростниковую... А Офонаса положили одного на циновку. Постелили тюфяк, совсем короткий. Постель жёсткая выдалась. Но спервоначалу Офонас заснул крепко, будто камнем провалился в сон. А проснулся — черна была ночь. И в этой черноте стрекотали громко насекомые, огромные, должно быть. И ночь душная была. Пошёл в чёрной темноте в отхожее место на дворе. Конь заржал призывно. Коней нет лучше! Конь никогда не солжёт... Кругом двора — ограда, из прутьев заплетённая... Офонас побоялся, не войдут ли в деревню хищные звери — коня порвут... Пошёл за ограду — глянуть. Прошёл немного — и в черноте ночи упёрлось в его грудь разголённую копьё остриём. Окружили его деревенские с оружием. Он не знал, что говорить, они бы не поняли.

Стоял. Вдруг хозяин его пришёл, крался за ним, пробудил его Офонас, когда поднимался. Хозяин просил, чтоб Офонаса пустили. Его и пустили.

   — Иди спать, — сказал хозяин-толмач, — не бойся, хищные звери не придут; мы каждую ночь по деревне выставляем караул...

   — Как ты всё ведаешь? — спросил тихо Офонас. — Ты ведун?

   — Такие бывают, что ведают боле меня. А тебя ведать просто, ты простой для веданья...

В черноте летали остро насекомые, стрекотали громко, задевали остро, царапуче по лицу, тельцами, лапками, крыльцами...

Офонас лёг на постель жёсткую и снова уснул. И не пробуждался до утра.

Когда Офонас пробудился, солнце светом жарило, а утро только лишь повелось. Умылся водою из колоды, как ему указал хозяин. А более никто не мылся этой водой. «Должно быть, им по вере ихой нельзя», — подумал Офонас. Накормили его варёной чечевицей. Запил водой из медной чашки. Сбираться недолго было. Хозяин взял с собой лепёшки в узелке. Офонас решился спросить:

   — Не оголодаем ли в дороге? Не купить ли мне еды на путь?..

Хозяин отвечал, что нет, не надо:

   — Пойдём лесом, в лесу много еды!.. — И засмеялся...

Жонка вышла с детьми, проводить гостя. Офонас приложил руки к своей груди, поближе к шее, пониже сосков, поклонился...

Пошли через деревню. Офонас вёл коня в поводу. Дети, паропки и девочки, прибегали глядеть, смеялись, тонкими голосами перекликивались меж собой... Для них Офонас было высокий и белый...

По деревне и за деревней на лугу паслись коровы. Офонас подивился, потому что коровы были совсем старые, худые, мыршавые, а украшены снизками цветов, красных и белых...

Офонас не мог выговорить длинного имени своего провожатого и, не задумываясь, назвал его, как выговорилось:

   — Чандра! Столько у вас коров, отчего не было мяса за нашей трапезой?..

Провожатый поглядел на Офонаса коротким взглядом; и нельзя было уловить: то ли с презрением и досадой поглядел, то ли с жалостью... Сказал, что корова — божество, она — мать всему сущему, её нельзя убивать. Ночью всё живое на земле озаряется светом от молока божественной небесной коровы...

   — Молочная дорога — млечный путь! — сказал Офонас...

Шли по дороге к лесу.

   — Скоро в лес войдём? — спросил Офонас.

   — Не торопись так! Ещё долго придётся нам идти лесом...

   — Я слышал, как дети ваши кричали, играя, — сказал Офонас, — а ведь иные слова мне внятны. Ты скажи, «нагни» — ведь это «голый»?..

Чандра засмеялся и отвечал, что да, что так.

   — А в языке русов «голый» — это «нагой»...

Чандра засмеялся снова и ничего не отвечал.

Офонас вдруг развеселился. В голове зазвучало песенно, забунило. Нашло на него, и он полубормотал уже, а то и припевал; пел, говорил, приговаривал... Его слова захватывали его, всё его существо в большой, великий полон. Выбегали слова изо рта раскрытого на воздух воздушный, и нудили, заставляли Офонаса его же слова то смеяться весело, то горевать, то сердиться... Он пел, бормотал:

Так пел, бормотал, и рукомаханиями забавлял своего спутника-провожатого...

Офонас пишет в смоленской темнице:

«Индусы быка называют отцом, а корову — матерью. На помёте их пекут хлеб и кушанья варят, а той золой знаки на лице, на лбу и по всему телу делают...»

Густой лес, видевшийся до того близким, всё никак не доближался. И шли по дороге обжитой. Попалось несколько повозок двуколесных, запряжённых быками. В одной повозке сидели женщины, но не гологлавые, а с покрывалами на волосах. Глядели на Офонаса и его коня...

Повозка с женщинами ехала вровень с Офонасом и его провожатым. Возница поглядывал на меховую шапку Офонаса. Офонас на ходу снял шапку, снова привязал на пояс, а ткань чалмы смотал с пояса и повязал голову. Чандра запел, и несколько в его песне слов были внятны Офонасу. Женщины улыбались. Офонас подумал, что, быть может, здесь и нравы повольнее, и, если хорошо продаст коня, будут и жонки, сможет заплатить... Добрались до развилки, и повозка свернула прочь от Офонаса и Чандры... Офонас просил своего спутника-провожатого, каковы слова песни... Чандра сказал, как мог...