Бешанти штурмовали крепость. Ветер доносил отдаленные отзвуки пальбы, над зубчатой стеной то здесь, то там всплывали облачка порохового дыма. Поле между лесом и фортом было усеяно десятками трупов, но воины-бешанти уже взбирались на отвесные стены по длинным, сплетенным из ветвей лестницам. Клэй поискал взглядом Курасвани: его меч сверкал на солнце, белоснежная борода развевалась на ветру, и сам он казался живым воплощением Времени.

– Хватит, – сказала Вилия, взяла Клэя за руку и потянула к противоположной стороне холма. Спускаясь в дебри Запределья, охотник почувствовал, что боль потери осталась позади, и только теперь понял, как соскучился по этому дикому краю. Когда звуки битвы затихли, в груди охотника зародилось новое чувство. В нем не было ни радости, ни печали. Он не мог описать его, но был даже доволен тем, что ему нет названия.

Назавтра я отправляюсь в Вено при весьма сомнительных обстоятельствах. А поскольку в последние недели я был слишком занят, чтобы мысленно возвращаться к Запределью, то правильнее всего будет посвятить эту ночь изложению очередной главы путешествия Клэя. Будущее, так долго томившееся в плену пыльных книг и одиноких размышлений, вдруг сделалось чистой страницей, сгорающей от желания покрыться знаками еще не рожденных событий. Его совершенная белизна ввергает меня в трепет и манит загадочными возможностями. Мое появление в Вено станет символом моей веры в человечество и надежды обрести взамен ответную веру в сердцах людей. Пока красота медленно сочится сквозь мозг к трансцендентности, я объяснюсь.

После моего первого появления в Вено по городку быстро разлетелся слух, что демон не так страшен, как его малюют. Те, кто был в тот вечер в школе, Фескин и его друзья, очевидно, убедили многих своих соседей, что мне можно доверять. Не прошло и двух дней, как на развалины стали являться посетители. В первый день их было совсем немного, но я ужасно обрадовался: ведь это были совершенно новые люди! Да, отдавая дань прежним страхам, они захватили с собою ружья, но они пришли с мирными намерениями и были исполнены любопытства и дружелюбия. Я провел их по руинам города, развлекая занимательными сведениями из городской истории и архитектуры.

С каждым днем посетителей становилось все больше: они приходили пешком, приезжали верхом и в повозках. Вскоре люди перестали обременять себя оружием. Они беседовали со мной открыто и без страха, шутили и смеялись… Я даже заметил, что к тем, кому удавалось рассмешить меня, люди относятся с особым уважением. Самолюбивой части моей натуры эта мысль так льстила, что я с еще большим рвением стал исполнять роль ученого мужа и рассказчика. Настоящим открытием и для меня, и для моих гостей стало то, что руины Отличного города играли не последнюю роль в их собственной жизни – словно осколки разбитой скорлупы, из которой вылупилась нынешняя культура и общество. Теперь, с высоты прошедших лет, жители Вено могли взглянуть на Отличный город уже не с ужасом, но с любопытством.

С каждым днем я все детальнее прорабатывал маршруты экскурсий и отшлифовывал имеющийся запас анекдотов. По ночам, вместо того чтоб писать, я часами бродил по развалинам в поисках новых достопримечательностей, которые можно было бы продемонстрировать посетителям. Вскоре я включил в экскурсию посещение подземных ходов, кульминацией которого был осмотр осколков фальшивого Рая. Потом, недолго думая, я стал показывать им труп Греты Сикес – первого волка-оборотня, сотворенного магией Белоу. Много лет назад, очищая город от этих надоедливых тварей, я умертвил ее голыми руками, а потом зачем-то законсервировал тело в стеклянном баке с формальдегидом, найденном в уцелевшей лаборатории Министерства знаний.

Поскольку многих туристов интересовал Клэй и его роль в падении Отличного города, я решил сделать частью экскурсии посещение его кабинета. Тот дом, где когда-то помещалась его квартира, был в слишком ветхом состоянии: фасад полностью уничтожило взрывами, лестница, ведущая в комнаты Клэя, обрушилась. Однако я сам поднимал всех желающих в воздух, чтобы они могли полюбоваться на те стены, среди которых их кумир проводил часы досуга.

Однажды вечером я стащил в одну залу Министерства просвещения всех уцелевших «твердокаменных героев» – статуи из синего духа. Когда-то все они были живыми шахтерами, а после этих окаменевших истуканов по приказу Белоу перевезли из Анамасобии в столицу. Зрелище получилось внушительное. Перед этой вереницей васильковых глыб у меня появилась, наконец, возможность пофилософствовать о бесчеловечных тенденциях в государственной экономике… Глупо, конечно, но я от души наслаждался своей отрепетированной речью, хотя туристов, кажется, больше интересовали иголки каменной щетины на шахтерских подбородках. Что ж, я их не виню.

Каждая экскурсия завершалась посещением Музея развалин. Это был настоящий гвоздь программы, и многие, едва прибыв в город, первым делом обеспокоено спрашивали, можно ли будет взглянуть на него хотя бы одним глазком. Разве мог я им отказать? Посетители бродили вдоль стеллажей и благоговейно вздыхали, ибо эта коллекция действительно давала представление и об общественной сложности, и о технической мощи некогда великой столицы.

В прошлый четверг весь день шел проливной дождь, и наплыв посетителей уменьшился. В тот день я проводил экскурсию для совсем небольшой группы туристов. Собственно говоря, их было всего двое: пожилая дама и ее сын – здоровенный нескладный детина с явными умственными отклонениями. Из Вено они приехали в повозке. Когда я, как полагается, встретил гостей у городской стены, женщина в ответ на мое приветствие коротко кивнула, но руки не подала. Лицо молодого человека на протяжении всей экскурсии не изменило выражения: какие бы чудеса я ни демонстрировал, оно оставалось пресным, словно тарелка крематов. Его матушка, напротив, строила множество разных гримас – и все одинаково неодобрительные. Я из кожи вон лез, проявляя чудеса обходительности, но ее нос так и не перестал морщиться, словно от какого-то сомнительного запаха. Она то и дело качала головой, будто отвечая решительным «нет» всему, что я говорил. Одетая во все черное, в траурной шляпе и глухих перчатках, к концу экскурсии она превратилась для меня в болезненный комплекс вины, от которого невозможно избавиться.

Я не стал тащить эту парочку под землю, а поскольку останки обезьяны, пятьсот раз написавшей строку «Я не обезьяна», вызвали у пожилой дамы явное отвращение, я решил обойтись и без трупа Греты Сикес. Когда же мы наконец добрались до Музея развалин, я с радостью предоставил ей и ее дефективному сыночку осматривать полки самостоятельно, а сам пошел подкрепиться чашечкой озноба.

Отсутствовал я недолго, а когда вернулся, чтобы проводить посетителей, они исчезли. Дождь лил все сильней, но я не поленился и облетел весь город. Заметил я их, когда повозка уже мчалась по степям Харакуна, словно гости спасались бегством. Помнится, я тогда подумал, что это немного странно, но не слишком расстроился: без таких гостей я уж точно мог обойтись.

Лишь ближе к вечеру, вернувшись в комнату, где размещался мой музей, я почуял отсутствие одного из экспонатов. Старая перечница что-то стащила, я был в этом уверен, но, несмотря на тщательную инспекцию стеллажей, так и не понял, что именно. Воровство принадлежало к тем аспектам человеческой натуры, над которыми я раньше не задумывался. Теперь же это маленькое происшествие дало мне обильную пищу для размышлений. Впрочем, я и сам, бывало, приворовывал в деревнях сигареты, так что сей факт несколько охладил мой праведный гнев.

На следующий день солнце снова сияло, небо голубело, а число посетителей вернулось к норме. Но затем поток людей вдруг стал уменьшаться, пока не иссяк вовсе. Я терялся в догадках: быть может, что-нибудь оскорбительное было в моем поведении? Я рылся в памяти в поисках ситуации, которую можно было бы истолковать как двусмысленность. В конце концов, я решил, что во всем виновата Грета Сикес. «Должно быть, ты показался им чересчур кровожадным, – укорял я себя. – А может, они по глазам поняли, чем ты с ней занимался однажды…»