Чонгук хочет, чтобы все это прекратилось.

Но оказывается тогда, все только начинается. Через несколько дней в доме появляются адвокаты Сумин, вежливо объясняют плачущей без конца Юне, что им с Чонгуком лучше побыстрее уехать отсюда самим и по-хорошему, иначе стоит ждать не слишком уж дружелюбных «вышибал» уже на следующей неделе. На похоронах с четой У они даже не пересекаются, а днем порог переступает сама Сумин и несколько одетых в форму коллекторов мужчин. Чонгуку приходится раскидывать по сумкам первые попавшиеся под руку вещи, и уходить из дома, ни разу не обернувшись.

Юна привозит его в свою старую двухкомнатную квартиру, но так и не выдыхает слипшееся с горем напряжение. Она переводит Чонгука из элитной школы в обычную, устраивается администратором в мебельный магазин и старается хоть как-то склеить свою жизнь заново. Выходит хреново.

Чонгук знает, что мама каждый день после смены ездит на кладбище и долго плачет, сидя у могилы. Он ждет ее дома, готовит ей ужин, который все равно остывает к ее приходу, и утром старательно делает вид, что не слышит по ночам доносящихся из соседней комнаты рыданий. И все бы ничего, но это больно. Чонгук каждый раз сжимает зубы до противного скрежета, поворачивается спиной к стене и закутывается плотнее в одеяло, накидывая на голову подушку, лишь бы заглушить любые посторонние звуки. Потому что его изо дня в день полосует этой концентрированной ядовитой болью маминого горя, словно бы она хоронит себя вместе с Хёджоном, и от этого не уйти. Не найти выхода.

Чонгук понимает, что к каждому призрачному «завтра» никогда нельзя быть готовым наверняка. Чонгук думал, что спустя полгода, он все-таки поймет, что нужно делать. Найдет способ, подберет решение. Но реальность на поверку становится монолитной титановой стеной, намного более жесткой, чем он старался о ней думать. Чона разносит в ошметки о твердую поверхность при любой попытке помочь. Потому что Чонгук вдруг оказывается совершенно не готовым к такому. Перед глазами стоит, кажется, всё та же знакомая фигура, но она совсем другая. Юну будто стирают дешевым ластиком. Как никому ненужные штрихи, оставив только бледные следы ее прежней. Ни светящихся рыжих волос, ни блестящих глаз. Ничего. Потускневшие пряди, потухший взгляд, истончившиеся линии и черты на теле. Такой становится Чон Юна. От нее теперь даже пахнет совсем иначе. Не легким бризом кензо, а по-осеннему грязной скорбью, тяжелым ароматом отчаянья и болью. А ещё сигаретами. Слишком сильно, чтобы этого не замечать. Так, словно она ежесекундно втирает каждую под кожу. Заменяет едким дымом когда-то теснившегося в каждом миллиметре тонких вен и артерий Хёджона.

Чонгук к этому не готов. Он не умеет с этим справляться, и как любой другой испуганный своим бессилием ребенок — Чон сбегает. Он не хочет возвращаться домой и слишком сильно устает винить себя, что больше не в силах находиться с матерью в одной комнате и даже в одном пространстве. Но когда проходит еще полгода, а ситуация не меняется — Чонгук пугается еще больше. Он все также улыбается, когда случайно все-таки сталкивается с мамой в периметре квартиры, улыбается и видит, что никто, абсолютно никто не замечает ни его блестящих глаз, смотрящих сквозь, ни боли, которая закручивает язык по спирали. Чонгук не говорит, что давно уже в курсе, — ее уволили с работы еще полтора месяца назад — он только незаметно подкладывает еду в холодильник и всегда оставляет для нее нетронутую тарелку с ужином на столе, потому что мать практически перестает есть и начинает падать в обмороки с опасной периодичностью. Чонгуку это надоедает. Он с трудом заставляет Юну пройти медицинское обследование, бросаясь в лицо какими-то совершенно нелепыми неправдоподобными угрозами. На удивление это даже действует, а может ей просто надоедает чрезмерное внимание сына, но уже через пару недель они вдвоем сидят в ближайшей больнице и смотрят на сидящего напротив доктора, который как-то слишком осторожно объясняет им результаты. В глазах Юны нет ничего кроме пустоты и мелькнувшего там неправильного совсем ожидания, Чонгук не хочет верить, что видит именно это, потому что в его зрачках взрываются целые вселенные, наполненные ужасом и неподдельным, парализующим страхом. Доктор говорит, что у мамы вторая стадия рака, и ей нужна срочная операция, от которой женщина моментально отказывается. Чонгук даже с места подрывается, кричит, что она не имеет на это права, но не добивается этим ровным счетом ничего, — Юна впервые поднимает на него руку и громко хлопает дверью, бросая напоследок, что сама будет решать, как поступать со своей жизнью. Чонгук ее отказ не принимает. Он продолжает сначала требовать, потом уговаривать, умолять, в конце концов, но мать остается непреклонна и, кажется, начинает его по-своему ненавидеть, за то, что Чон слишком отчаянно вцепляется в нее, и отпускать не желает.

В один из вечеров внутри Чонгука всё замирает, когда Юна, выйдя из ванной, заплетается в собственных конечностях и грозится рассечь себе голову, размазывая по полу не только себя, но и остатки его самоконтроля. Чонгук даже не помнит, как подрывается с места и ошалело подскакивает к маме, кажется, со скоростью света, приклеиваясь намертво, не меньше, так, что попробуй отодрать.

Тело в его руках преступно горячее. Настолько, что это даже не просто пугает. Это топит Чона какой-то нереальной неконтролируемой паникой и заставляет прижимать Юну к своему боку с удвоенной силой. Она вообще-то дергается, но слишком слабо, чтобы это можно было назвать сопротивлением даже тогда, когда Чонгук нервно шарит по карманам в поисках телефона, но ее не отпускает. Телефон находится в правом заднем, и как назло сенсорную панель пару раз заедает прежде, чем Чонгуку удается без ошибок попасть по цифрам на экране.

Чонгук матерится через слово, потому что мама упорно пытается что-то кому-то доказать, настырно отпихивая держащую ее руку, и делает хуже разве что только себе. Ведь когда он всё-таки вваливается в душную темноту ее спальни, Чонгук чувствует, что Юна уже готова безвольно растечься по обшарпанному паркету комнаты и не быть, на что Чонгук на ощупь лупит по выключателю на стене и грубо обрывает редкие, но до сих пор сочащиеся в его сторону оскорбления.

— Можешь ненавидеть меня сколько угодно, но умереть я тебе не дам.

Юна на это только невнятно мычит и отключается сразу же, как только Чонгук укладывает мать на так и не заправленную с утра кровать. Вообще-то хочется растрясти ее хорошенько, поставить к зеркалу, чтобы себя видела, и орать до посинения, какого хрена она дошла до такого. Но Чонгук только крепко сжимает ее ладонь и ждет скорую, молясь всем богам, в которых он никогда не верил, чтобы с матерью все оказалось в порядке.

Ее все-таки кладут в больницу, потому что вымотанный депрессией организм не справляется с болезнью, и Чонгук убивается в поисках вариантов, когда понимает, что оставшихся после смерти отца накопленных денег не хватает и на половину всей стоимости операции. Не говоря уже о реабилитации. Но никаких решений не находится. Теперь мир кажется ему бесконечно сложным, он больше не верит в Санта-Клауса и знает, что Бугимэна не существует, но в его голове все также хранится образ идеального старшего братика, который вдруг видится тем, кто обязательно сможет помочь. Чонгук решается переступить порог его дома, и это оказывается первый и последний раз, когда он видит своего брата.

End of flashback

***

Так продолжается три года. Ровно до сегодняшней ночи, в мягкой темноте которой Чонгук очень близко знакомится со своим братом. Настолько близко, что уже светает, а Чон все еще в этом чертовом люксовом номере покорно стоит на коленях перед Чихо и слизывает с губ его же сперму. У стоит напротив и сильнее запрокидывает голову Чонгука назад, собственнически сжимая темные прядки на затылке. Чихо с наслаждением упивается картиной того, как исчезают белесые капли на чужих губах и лице, когда Чонгук дотрагивается до них языком.

Чихо безумно нравится эта малолетняя блядь, которой наверняка еще нет даже восемнадцати, но ему становится совершенно наплевать на возраст этого пацана, стоит тому прогнуться под его руками настолько, насколько он этого захочет. У чувствует, надави он чуть сильнее, потяни в любую сторону — это тело можно разложить, как угодно, повернуть и подмять под себя, где душа пожелает. Чихо чувствует себя богом рядом с ним, способным управлять и подчинять. Это срывает все тормоза, потому что он не способен удержать своего внутреннего зверя на поводке. Когда Чонгук инстинктивно обвивает ногами его поясницу и прижимается сильнее, способствуя максимально глубокому проникновению, внутри что-то жарко отзывается, и Чихо не уверен, что когда-нибудь в своей жизни хотел кого-то больше, чем эту проститутку. Его возбуждают эти неоднозначные игры и странные взгляды, когда мальчишка то словно в испуге пытается отползти подальше, выбраться из-под него, то сам же нетерпеливо насаживается на его член или максимально глубоко берет в рот.