Обер-фельдфебель желтозубо оскалился. Немного подумал – и сплюнул на пол. Негромко хлопнула дверь.

…Sitzungssaal во всей красе, грязный пол, две лампочки под потолком, потрескавшийся кафель, ночь за окнами… Позавчера они взяли южную стену Унтерсберга – таинственной горы, в недрах которой спит, сидя за огромным каменным столом, Карл Великий. Каждый мальчишка в окрестностях Зальцбурга знает, что император проснется, когда его борода три раза обовьется вокруг стола, а над Унтерсбергом перестанут летать вороны. Южная стена – ночной кошмар скалолаза. Взяли! Опоздали из увольнения всего на каких-то полчаса…

– «Даже баварцы!» – разлепил губы Хинтерштойсер. – Verdammte Scheisse![5] Тупая прусская свинья!..

Курц поморщился:

– Он тебя провоцировал, Андреас. Трибунал пока не распустили, а война действительно идет.

– Ага, обгадились в Судетах по полной, пруссаки, scheiss drauf!

Хинтерштойсер примерился к жестяному ведру, полному грязной черной воды, дрогнул сапогом… В последний момент раздумал: самим же убирать придется. Окинул взглядом «зал заседаний», поморщился:

– Сбегу!

Курц, взяв ведро, выплеснул в писсуар, тяжело шагнул к умывальнику. Кран тоскливо взвизгнул, забормотал невнятно.

– Куда сбежишь? В Дахау? И не ругайся, Андреас, это как раз прусская привычка.

Ругаться Хинтерштойсер больше не стал, но и отступать не собирался.

– На Эйгер сбегу!..[6]

Курц закрутил кран, взялся за холодную ручку ведра.

– Не смеши.

Две недели назад Тони Курц, почистив мундир и побрившись, взял свежий номер «Süddeutsche Zeitung» – и направился прямиком к командиру части полковнику Оберлендеру[7]. Утренние газеты порадовали очередной речью фюрера. Всё было вполне предсказуемо: Судеты станут германскими, Чехословакия – неудачная конструкция версальских архитекторов и потенциальный аэродром для Сталина, немцам же в предвидении тяжелых испытаний необходимо подтянуть пояса. Ближе к финалу рейхсканцлер заговорил о будущей Олимпиаде. В победе немецкой сборной фюрер не сомневался, но предлагал не ждать августа. Лучший подарок к началу игр – флаг со свастикой на вершине Эйгера. Северная стена должна стать немецкой! Храбрецы получат золотые олимпийские медали. Мать Германия ждет подвига от своих сыновей.

Командир части газету читать не стал, однако выслушал. Рядовой Тони Курц уложился в три минуты. Герр[8] полковник недобро прищурился, но все же пообещал узнать подробности. Не обманул. Не только узнал, но и поделился, причем на этот раз в командирском кабинете присутствовали оба – и Тони, и Андреас.

Мать Германия и в самом деле ждала подвига от своих сыновей. Кандидатуры таковых уже утверждены в Берлине, причем на самом-самом верху. Горным же стрелкам Курцу и Хинтерштойсеру предлагалось не отвлекаться на посторонние предметы и усиленно заниматься боевой подготовкой. Одна из рот уже начала сборы к недалекой чешской границе.

Вопросы есть? Вопросов нет. Кру-у-у-гом! Шагом ма-а-арш!

– Им же послать некого! – Хинтерштойсер, с омерзением затянувшись, отправил окурок прямиком в ведро с грязной водой. – Генрих Харрер смог бы, но у него травма. И вообще, он австриец. А кто еще остался из «категории шесть»? После того, как накрылись Седлмайер и Мехрингер[9], все остальные хвосты поджали. А итальянцы команду готовят, и австрийцы готовят…

– И французы тоже, – невозмутимо согласился Курц. – Но кого-то все же нашли. Полковник намекнул, что из «черных», из парней Гиммлера.

Курили все в том же «зале заседаний», перебравшись ближе к распахнутому окну. Носом старались не дышать.

– Говорят, какая-то особая команда. Их называют «гэнгз» – «гангстеры»…

– Эти могут, – хмыкнул Андреас. – Асфальтовые скалолазы![10] Брось, Тони, это несерьезно, идти надо тебе и мне. Если возьмем Норванд[11], нам все простят. Победителей не судят!

Хинтерштойсер оглянулся и на всякий случай перешел на шепот:

– Просимся в отпуск на… Да хоть… Хоть на свадьбу. Ты женишься, я – твой свидетель. И – к Эйгеру! Эх, жаль, денег мало, придется на велосипедах, вымотаемся в тряпочку… Ну и пусть! Это наш шанс, последний шанс, понимаешь?

Курц поглядел в темное окно.

– Иногда судят и победителей. Если не будем первыми, трибунал обеспечен. Но, знаешь, Андреас, не начальства я боюсь. Есть судья иной, нелицеприятный.

Хинтерштойсер недоуменно моргнул, но внезапно стал серьезным.

– Ты имеешь в виду… Эйгер?

– Да, Эйгер. Проклятый Огр!

Рука мужчины лежит на ее плече. Женщина не отодвигается, стоит ровно. Совсем рядом – каменная балюстрада, за нею обрыв, утонувший во тьме каменистый склон. Вдали – огни города, корабли в тихой бухте.

Вечернее тепло сменилось ночной прохладой, хвойный дух – запахом влажной земли. Говорит мужчина – черная тень. Женщина молчит, пальцы правой поглаживают кольцо-саркофаг. Смерть по-прежнему рядом, невидимая, безгласная.

– Наша штаб-квартира будет в Париже. На тебе все связи, все контакты…

Женщина кивает и внезапно оборачивается:

– Слышишь?

Мужчина смотрит назад, пожимает широкими плечами.

– Радио? Кажется, забыл выключить.

– Танго!

Сквозь ночь доносится еле слышный голос невидимой певицы. Слов не разобрать, и женщина начинает напевать сама:

Мужчина улыбается, гладит женщину по щеке. Она улыбается в ответ.

Ее правая ладонь скользит вниз, ныряет в пиджачный карман. Мужчина не замечает, смотрит в ее глаза. Губы легко касаются губ.

Уже не поет – шепчет. Губы вновь соприкасаются, ладонь в белой перчатке – левая, легко сжимает мужские пальцы.

– Погоди… Погоди! Ты хочешь… Хочешь услышать мой ответ?

– Да, – отвечают его губы. Женщина кивает, оборачивается в сторону обрыва.

– Хорошо! Стань, пожалуйста, рядом.

Он вновь справа, она – слева. Позади – горы, впереди – горный склон.

– Наклонись…

Правая рука в белой перчатке взлетает вверх. Пистолет у его виска… Удивиться мужчина не успевает – как и услышать выстрел. Он понимает лишь, что земля под ногами исчезла, и он падает, падает…

Не упал. Смерть подхватила, крепко взяла за плечи, усмехнулась во весь костлявый оскал.

Данс-макабр!

Танго!