– Дайте ему говорить! – изо всех сил крикнула королева-мать. – Остановите! Остановите же!

Глаза Сальседа, неестественно выпученные, остановившиеся, упорно глядели в ту сторону, где он недавно видел пажа…

Таншон проследил за направлением его взгляда. Но говорить Сальсед не мог – он был мертв. Таншон тихо приказал что-то своим стрелкам, которые стали кого-то искать в толпе, по направлению, указываемому изобличающим взглядом мертвого Сальседа.

– Меня узнали! – шепнул паж на ухо Эрнотону. – Ради бога, спасите меня! Они идут, идут!

– Чего же вы еще хотите?

– Бежать! Разве не видите – они ищут меня?!

– Да кто же вы, наконец?

– Я женщина!.. Спасите меня! Защитите!

Эрнотон побледнел, но великодушие победило в нем чувство изумления и страха. Он поставил пажа перед собой и, прокладывая себе дорогу рукояткой шпаги, толкнул его к открытой двери дома на углу улицы Мутон. Паж стремительно бросился в эту дверь – и та немедленно захлопнулась, словно только и ждала его появления. Эрнотон не успел спросить ни имени, ничего… Но, исчезая за дверью, паж, как бы угадывая его мысль, сделал знак, казалось многообещающий…

Почувствовав себя наконец свободным, Эрнотон обернулся к середине площади и окинул одним взглядом эшафот и королевскую ложу. Сальсед лежал, весь синий и неподвижный, на эшафоте. Екатерина стояла, мертвенно-бледная, дрожа от гнева, в королевской ложе.

– Сын мой, – она отерла выступившие у нее на лбу капли пота, – вы хорошо сделаете, если смените палача: этот – сторонник Лиги.

– А из чего вы это заключили, матушка?

– Посмотрите, посмотрите сами!

– Я смотрю.

– Сальседа лошади растянули в один прием – и он кончился.

– Это оттого, что он не мог вынести страданий, он слишком к ним чувствителен.

– Совсем нет. – Улыбку глубокого презрения вызвал у Екатерины такой недостаток проницательности. – Его задушили из-под эшафота бечевкой в ту минуту, когда он собирался выдать тех, кто оставлял его умирать. Прикажите какому-нибудь ученому врачу осмотреть труп – я уверена, что на шее окажутся следы веревки.

– Вы правы, – молвил Генрих, и взгляд его сверкнул мгновенной молнией. – Мой кузен герцог Гиз имеет более верных слуг, чем я.

– Тсс! – прошипела Екатерина. – Не надо огласки! Над вами будут смеяться. Но на этот раз наша партия проиграна!

– Жуайез хорошо сделал, что отправился искать веселья в другое место, – заключил король. – На этом свете нельзя ни на что рассчитывать, даже на казнь. Едемте, матушка, едемте, государыня!

Господа Жуайезы, как мы видели, скрылись из королевской ложи; они вышли из ратуши другим ходом и, оставив возле королевских экипажей лошадей и слуг, отправились пешком по улицам людного квартала, в тот день пустым – Гревская площадь привлекла неисчислимое множество народу.

Братья шли рука об руку, молча. Генрих, прежде отличавшийся веселостью, казался теперь озабоченным и даже почти мрачным. Анн был, по-видимому, встревожен и смущен безмолвием брата. Он первый решил прервать молчание:

– Ну, Генрих, куда ты меня ведешь?

– Я не веду вас, Анн, а просто иду куда глаза глядят. – Генрих точно пробудился ото сна. – Мне совершенно все равно, куда идти.

– Однако ты ведь куда-то удаляешься каждый вечер? Выходишь из дому в определенный час и возвращаешься довольно поздно ночью, а иногда и совсем не ночуешь дома.

– Вы меня допрашиваете? – Чарующая кротость соединялась у Генриха с некоторой почтительностью по отношению к старшему брату.

– Допрашиваю? Избави меня Бог! Пусть тайны остаются собственностью тех, кто хранит их.

– Стоит вам пожелать, – отвечал Генрих, – и у меня не будет никаких тайн от вас, моего руководителя и друга.

– А я, признаться, полагал, у тебя есть тайны от меня, грешного мирянина. А наш ученый брат, этот столп богословия, светоч религии, сведущий придворный толкователь разных вопросов совести и будущий кардинал, один пользуется твоим доверием, и ты находишь в нем духовника, дающего тебе разрешение от грехов и, как знать, может быть, даже советы… Ведь ты знаешь, в нашей семье мы на все способны, чему примером может служить наш любезный родитель, – добавил он со смехом.

Генрих схватил руку брата и с чувством пожал.

– Вы для меня больше чем наставник, духовник и даже отец, Анн. Повторяю вам, что вы для меня друг.

– Если так, то скажи мне, почему из прежнего веселого малого ты на моих глазах становишься все более грустным? И почему, вместо того чтобы выходить днем, ты с некоторых пор выходишь только ночью?

– Я не грустен, – ответил, улыбаясь, Генрих.

– Так что же с тобой?

– Я влюблен.

– Прекрасно. Но откуда же эта озабоченность?

– Оттого, что я постоянно думаю о своей любви.

– И вздыхаешь?

– Да.

– Ты вздыхаешь?.. Ты, граф дю Бушаж, брат Жуайеза, ты, кого злые языки называют третьим королем Франции, – ведь тебе известно, что второй, если не первый, король – господин де Гиз. Ты, при твоем богатстве и красоте, имея впереди титулы пэра Франции и герцога, которые уже ношу я и при первом же случае оставлю тебе… Ты влюблен и вздыхаешь, хотя взял своим девизом «Hilariter!»[19].

– Все эти дары судьбы и будущие надежды я никогда не считал необходимыми для своего счастья условиями. Я не честолюбив.

– Скажи лучше, что ты перестал быть честолюбивым.

– Или, по крайней мере, не гонюсь за теми благами, о которых вы говорите… Мне ничего не надо, и я ничего не хочу.

– Напрасно: когда носишь имя Жуайез, одно из первых имен Франции, имеешь брата в ранге фаворита, – можешь желать всего и получить все.

Генрих уныло покачал белокурой головой.

– Послушай, – продолжал Анн, – ты видишь: мы здесь одни, в отдаленном и глухом уголке Парижа. Мы перешли реку и незаметно подошли к мосту Латурнель. Не думаю, чтобы в такую погоду, на этой безлюдной набережной нашлись охотники нас подслушивать. Имеешь ли ты сообщить мне что-нибудь важное?

– Ровно ничего, кроме того, что я влюблен, а это вы уже знаете.

– Я не о подобном вздоре тебя спрашиваю, – перебил его Анн, топнув с досадой ногой. – Я тоже, клянусь Папой, влюблен!

– Но не так, как я, брат мой.

– И тоже думаю иногда о своей возлюбленной.

– Да, но не постоянно.

– И у меня бывают тут не только неприятности – даже что-нибудь посерьезнее.

– Может быть… Но у вас есть и радости, ибо вы любимы.

– А сколько препятствий приходится преодолевать! От меня требуют соблюдения глубокой тайны!

– «Требуют», говорите вы. Если возлюбленная чего-нибудь требует – она ваша!

– Конечно, то есть моя… и господина де Майена. Откровенность за откровенность: должен тебе сказать, что моя возлюбленная – любовница этого развратника Майена; она без ума от меня и тотчас бросила бы его, если бы не боялась, что он ее убьет: тебе ведь известно, таково его обыкновение. К тому же я ненавижу Гизов, и меня забавляет… позабавиться на счет одного из них. Итак, повторяю тебе, и у меня часто возникают ссоры, недоразумения и всякого рода неприятности, но от этого я не становлюсь монахом, не лью потоки слез, а продолжаю смеяться… ну хотя бы иногда. Скажи же мне: кого ты любишь и хороша ли твоя любовница?

– Увы, она не моя любовница… но очень хороша собой.

– Как же ее зовут?

– Не знаю.

– Вот прекрасно!

– Клянусь честью!

– Знаешь, мой друг, я начинаю думать, что все это гораздо опаснее, чем я предполагал. Тут уже не грусть, а прямо сумасшествие!

– Она только раз говорила со мной или, вернее, говорила в моем присутствии, и с той поры я не слышал даже ее голоса.

– И ты ни у кого не осведомлялся о том, кто она?

– Да у кого же?

– Как «у кого»?.. У соседей, к примеру.

– Она занимает одна целый дом, и никто ее не знает.

– Но ведь не тень же она, наконец!..