— Параноик, — тихо усмехнулся Люциан. — Нет никакой очереди.

— Это ты так думаешь. А если очереди нет, то появится. Если на тебя клюнул я, клюнет и ещё какой-нибудь психопат.

Моргенштерн на секунду потерял нить разговора, поскольку в голову ударила кровь после того, как Молох губами коснулся внутренней стороны его бедра. Тут же генерал понял, что хочет, чтобы тот продолжал.

— Может… — протянул Люциан и закинул ноги мужчине на плечи.

Генерал чувствовал колючие щёки Молоха и кусал губы, крепко держась за край ванной. Надеясь не рухнуть, он напрягся всем телом. Стали лучше заметны тренированные мышцы, вид которых главнокомандующему всегда так нравился. Он поднял голову и языком коснулся напрягшихся сосков. Люциан закрыл глаза, шевельнулся — и тут же резко соскользнул в ванную. Молох засмеялся и поднял генерала из воды. Мокрого, немного испуганного.

— Да, пожалуй, это ничто в сравнении с купальнями, где можно извращаться, как хочешь, — фыркнул главнокомандующий, вновь посадив Люциана на край ванной. — Ударился?

— Раньше тебя это не беспокоило, — заметил Моргенштерн.

— Потому что боль тебе причинял я, а не случай, — возразил Молох. — Я не всем горжусь, что с тобой делал.

— Да ладно? Серьёзно? Ты в чём-то раскаиваешься?

— Можно и так сказать, но это не значит, что я тебя на руках таскать буду, — оскалился Молох. — К слову, как раз новый ремень заказал. Мы казним столько предателей, что хватит обить всю мебель, сделать перчатки, сапоги и, возможно, плащ.

— Да, это больше похоже на твои обычные речи, — Люциан похлопал того по щеке. — Ремень с пряжкой, да?

Молох безумно улыбнулся и закивал. Генерал вздохнул, подумав о том, насколько глубокие обычно следы та оставляет.

— Может, лучше бандаж? Помнится, ты ещё не все техники попробовал.

— Гм, можно, — подумав, ответил Молох. — Зафиксировать тебя в открытой позе, чтобы ноги раздвинутые были, и иметь, пока не заплачешь в мольбе…

— Не буду умолять. Даже не рассчитывай, — заупрямился Люциан.

— Ну, значит, помучаю тебя чуть дольше. Мне же лучше, — ухмыльнулся главнокомандующий. — Будешь скулить, как сучка.

Чтобы прекратить расцветающий садизм, Люциан поднял голову и поцеловал Молоха — мягко и влажно, с языком, чтобы почувствовать особый вкус грубых губ. Чтобы сердце пропустило удар, как в первый раз, вновь ощутить волнение и лёгкий трепет. Раствориться в объятиях, самому стать этой горячей водой, облегающей тело Молоха. Превратиться в ароматный запах, обернуться частью этого сумасшедшего, но харизматичного диктатора. Люциан подозревал в себе стокгольмский синдром, но было так сладко и безмятежно пребывать в этом состоянии. В конце концов, Моргенштерн не представлял другого развития событий с кем-то другим.

Он бы не смог стать счастливее. Никто другой не отнёс бы его в спальню на руках, чтобы потом умело, при помощи боли и удовольствия, довести его до крика. Заставить обожать и ненавидеть, возвышать на личный пьедестал и тут же свергать. Люциану даже вечности не было бы достаточно, чтобы пресытиться Молохом. Бесконечности ничтожно мало, чтобы заставить Моргенштерна сказать «хватит». Нет. Всё равно что при жизни отказаться от кислорода или воды. Сказать «нет» самой жизни. Как и почему Люциану стал дорог этот больной ублюдок — было для самого генерала загадкой. Но факт оставался фактом. Кто-нибудь бы сказал, что Молох держит его насильно при помощи каких-то психологических техник и Люциана необходимо спасти. Но от кого? И зачем? Моргенштерн бы упрямо настоял на том, чтобы его оставили в покое.

Молох говорил с Люцианом на понятном ему языке боли — самом честном и простом, приправляя болтовню оргазмом, ведь в каждом разговоре есть кульминация, есть цель. Со временем главнокомандующий становился мягче по отношению к нему — и Люциан воспринимал это как постепенное воскресение Молоха. Он вытащит все гвозди из его распятой души. Залечит все раны. Утолит любой голод. Застелет холодной пеленой любую горячку.

В обмен на эту искреннюю и простую любовь. Когда Молох не может спать, если Люциан не стискивает его руку во сне и та не затекает. Спит беспокойно, если рядом не ворочается и не толкается строптивый генерал. Не болтает всякую чепуху. Не хмурится или не улыбается во сне. Не заваливается на него почти всем телом, обнимая рукой и ногой, будто заявляя своё личное право на главнокомандующего.

Всё было гораздо понятнее, чем могло показаться на первый взгляд.

========== Оказия 13: Чудовища ==========

Люциан походил на одну из тех мраморных статуй, что держали на своих плечах своды огромного храма. Такой же бледный, безжизненный, с застывшей на лице скорбью. Известие о смерти отца стало ещё одним ножом в спину. Казалось, он всех переживёт. Стиль жизни такой, что генерал должен был сыграть в ящик раньше него. Но ироничная судьба решила по-другому.

Моргенштерн надеялся, что смерть Кальцифера — последний его повод для визита в храм для погребений. Что он долго не увидит эти, стоит признать, великолепные витражи ручной работы с библейскими иллюстрациями тех моментов, где присутствовал Люцифер. Что не почувствует запаха раскуриваемых благовоний. Не увидит собственного отражения в надраенном до зеркального блеска мраморном полу. Не станет сидеть на одной из скамей, чтобы иметь возможность смотреть, как будет сгорать тело Легиона и превращаться в пепел. Нет, под саркофагом, конечно, ничего не будет видно, но воображение жестоко. Возможно, если бы имелись деньги, Люциан бы воскресил его. Цена бессердечно огромная.

Полумрак и инфернальные звуки органа окутывали Люциана подобно покрывалу. Он чувствовал себя призраком, незримым для всех остальных, кто пришёл почтить память Легиона. К нему никто не подходил, видимо, настолько ужасно генерал выглядел со стороны. Кровь отлегла от лица и пальцев рук — ладони у мужчины ледяные. Он пытается согреться, но то ли в храме слишком холодно, то ли пока рано наслаждаться теплом.

Орган неистовствовал. Огромное чудовище из сотен труб разной величины подчинилось подобному же себе монстру. Над саркофагом с телом Легиона возвышался дьявольский инструмент, за которым сидел Молох. Его пальцы умело управлялись с могучим владыкой храма. Главнокомандующий играл — и сливался с органом. Они были одним целым. Создавалось впечатление, что Молох всегда был призраком этого исполинского мраморного сооружения со страшным обитателем внутри, чудовищем, подчиняющимся лишь знающему демону. Люциан и не догадывался о такой стороне личности Молоха. С каждым разом главком открывался для генерала по-новому.

Сейчас это был богоподобный и мятежный дух, нашедший себе пристанище в облике органиста. Раны на лице и половине головы, оставшиеся от гнуса Вельзевула, Молох прикрыл белой маской. В ней и в смокинге, он превратился в героя викторианского мистического романа.

Люциан поднимал взгляд наверх, на орган, расположенный на втором ярусе, посередине витражей, окутанный светом, и испытывал эмоции одну за другой. Божественный трепет от стремительно меняющихся звуков, волнение, воодушевление, желание вскочить и вспорхнуть вместе с мелодией ввысь, раствориться в ней. Слёзно коснуться губами пальцев играющего. Ужаснуться тому, насколько хорошо органист и инструмент слились друг с другом.

Моргенштерн жил вместе с переливающейся дьявольской мелодией, пронизывающей храм, его пульс отзывался на мажорные ноты, душа стенала под песню механического монстра на поводке Молоха. Непонятно, кто первым придумал орган, бог или дьявол, но одно известно точно: звуки рождались даже не в мире демонов. Настолько чужие и непонятные, они ужасали и восхищали, заставляли плакать и смеяться.

Только жестокий и кровавый тиран и безумец мог подчинить себе это существо. Люциан испытывал ужас и восхищение. Разница между ним и Молохом стала ещё более явной. Главнокомандующий берёт своё начало ещё с древних языческих времён, когда властвовал Хаос. Возможно, поэтому ему так легко и приятно разговаривать на языке инфернального и красноречивого органа. Их обожгли одни и те же боги. Моргенштерн ощущал себя потерянной душой перед лицом страшного судьи. Сила и воля, которых оказалось достаточно для подчинения инструмента, казались невероятными и притягательными. Ужас и обожание.