— Как это?

— А так. Бандит, и все. Самый настоящий. В тюрьме сидел чи в лагере.

— За что?

— Чи убил кого, чи хотел убить, кто его знает.

— Ну?

— Шо ну? Посидел, посидел трохи, и выпустили…

— Анто-он! — раскатилось над рекой, и эхо гулко подхватило: «…он… он…»

На противоположном берегу появились Юка, Сашко и маленький Хома.

— Сюда, я здесь! — закричал Антон и, вскочив, помахал Юке рукой. — Значит, он его не застрелил…

— Кто? — Семен с некоторым оживлением поднял на Антона свои всегда как бы полусонные глаза.

— Митька этот самый…

— Кого?

— Маленького Хому.

— Ого! — оживился Семен еще больше. — Перевязанный и хромает… Раненый, чи шо?

Полусонные глаза Семена видели далеко и хорошо. Хома хромал, левая нога у него была перевязана. Антон присмотрелся и засмеялся.

— Не смертельно…

Хома припадал на левую ногу, иногда сбивался и начинал припадать на правую, но тут лее исправлял ошибку и еще старательнее хромал на левую.

Ребята перешли вброд реку.

— Ну, живой? — спросил Антон Хому.

— Это мама его с перепугу кричала, — сказала Юка. — Хому чуть-чуть задело…

— А рана? — обиделся Хома. — Хочешь, покажу? — И он с готовностью размотал повязку. Судя по тому, что она была грязной, проделывал он это уже не в первый раз. — Ось!

На икре посреди большого коричневого пятна от йода виднелась маленькая присохшая ранка.

— Больно? — спросил Антон.

— Пекло дуже, — сказал Хома, — когда этим мазали…

— Это папа мой. Он надавил чуть-чуть, дробинка и вывалилась. Она, говорит, была на излете. А может, рикошетом.

— То не дробинка, то пуля! — упорно отстаивал Хома свое положение тяжко пострадавшего. — Ось!

Он разжал кулак, в котором зажимал спичечный коробок. В коробке перекатывалась дробинка.

— А зачем он в тебя стрелял?

— Он не в меня, он в Серка — нашу собаку.

— Какая там собака, — засмеялась Юка. — Щенок. Смешной и толстый. Как сам Хома…

— Он на Серка целился, а я хотел сховать… Я как побегу, а он ка-ак бахнет… И совсем не в Серка, а в меня! А я Серка ухватил и в хату. И двери закрыл. А маты как побачили кровь, как закричали, за коромысло та за ним…

— Это я видел, — сказал Антон. — Она его по голове — как по барабану… А почему он в собак стрелял?

— Чтобы бешеных не было, — сказал Сашко.

— Разве они бешеные?

— Не. У нас сроду не было. Не то что я, тато не помнят, чтобы хоть одна взбесилась и кого покусала. А все одно каждый год стреляют. Если не на цепи, так и застрелят.

— И хозяева молчат?

— А что хозяева? Кто успеет — спрячет, а нет — амба!

— Зверство! — сверкая глазами, сказала Юка. — Прямо какой-то фашизм! Собака же людям служит, доверяет, она же человека не боится, идет к нему, а он ее расстреливает…

— Ну, наши не дуже доверяют — ученые, — сказал Сашко. — Как выстрел услышат, так все до леса тикают. И сегодня поутекали. Теперь аж дня через три домой приползут…

— А собаки же работают! — сказал Антон.

— Еще как работают! — подхватила Юка. — И на границе, и сторожевые. А ищейки? Вот Бой, вообще ньюфаундленды, они тонущих вытаскивают, а сенбернары разыскивают, кто в горах заблудится… А на севере на собаках ездят! А охотничьи? А санитарные? Да ведь собак же обучали — они во время войны с гранатами под танки бросались… И все забыли? Какие-то бессовестные, бесчувственные люди! Я сама в «Огоньке» читала, а потом это даже по телевизору показывали. В Италии одной собаке дали особую медаль за верность. Понимаете, у одного человека там была собака. Он ее спас, когда она тонула, и вырастил. И она каждый день провожала его на работу до автобусной остановки и встречала, когда он приезжал с работы. Человека этого забрали на войну, и он погиб. Ну, а собака же этого не знает. Она думает, что он уехал на работу и вот-вот вернется. И она каждый день приходит на автобусную остановку и ждет. И так шестнадцать лет!…

— Ото собака! — сказал Семен. — Мне бы такую!

— Как же! — сказал Сашко. — То она у такого хозяина была, вот и любила. А ты ж бы ее, наверно, и не кормил. За что ей тебя любить?

— По-моему, — сказала Юка, — собакам не только медали — памятники ставить надо! — Ребята засмеялись. — И нечего смеяться. Ставят! Я сама видела: снимок был такой — сенбернар Бари. Он пятьдесят пять человек в горах спас. И ему памятник поставили…

— То капиталисты выдумывают, — сказал Семен. — Буржуазия. Денег девать некуда, вот и суют куда ни попало.

— Ну и дурак же ты какой! — удивилась Юка. — А Павлов, академик, он, по-твоему, тоже был капиталист? Он сколько лет делал всякие опыты и поставил в Колтушах под Ленинградом памятник собаке. Потому что собака служит науке. И потому что у него было сердце, а не жадный и глупый мешок, как у тебя… Или Лайка! Если разобраться, кто первый в космос взлетел? Она!

— Ей тоже памятник поставили?

— Нет. И стыдно!

— А, — махнул рукой Семен. — Может, памятник и поставят, а все одно собак стрелять будут… Ты гляди, — сказал он Антону, — подвернется твоя, и твою гахнут…

— Не посмеют: это ученая собака. И очень редкая.

— А кто спрашивать будет? Гахнул, а потом рассказывай, яка она ученая…

— Ой, Антон! — Глаза Юки округлились. — Самое же главное: мы же всю дорогу бежали, чтобы предупредить. Тебе надо скорей уезжать. Прямо сегодня. Сейчас.

— А что?

— Да Митька этот… — сказал Сашко. — Он тебя подстерегет. Аж трясется… Над ним же люди смеются. Говорят, маленьких собачушек стрелял, а когда большая за них заступилась, так он на карачках пополз. И ружье поломалось. А оно совсем не его, а председателя Ивана Опанасовича. Ну и мать Хомы коромыслом ему приварила… Все к одному, понимаешь? Он теперь пополам перервется, а собаку твою застрелит да и тебя покалечить может…

— То верно, — сказал Семен. — Самый вредный человек на селе. Я ж тебе говорил — бандит. Шо, ему твою собаку жалко? Да ему никого не жалко.

Все посмотрели на Боя: тот безмятежно дремал, развалясь в тени. У Антона что-то поползло по спине. Он передернул плечами, но ползанье не прекратилось, и кончики пальцев начало покалывать, будто они налились газированной водой.

— Ничего этот Митька не сделает, — неуверенно сказал Антон. — Я пойду и заявлю в милицию.

— Где ты ее, милицию, найдешь? У нас один участковый на три села и лесничество.

— Тикай, хлопче, и поскорей, — сказал Семен.

— Никуда я не поеду! — сказал Антон.

— Дело хозяйское, — сказал Семен и поднялся. — Мы тебя предупредили. А тут ховайся не ховайся — он тебя разыщет. Тогда поздно будет…

Семен-Верста погнал стадо в село. Сашко с маленьким Хомкой тоже ушли. Бой, приподняв голову, проводил их взглядом и снова растянулся в полусне. Антон и Юка молчали.

Конечно, наилучший выход — уехать. Однако уехать Антон не хотел и не мог.

Да и как уехать? Увезти Боя, не предупредив дядю Федю? А сумеет ли Антон договориться с шоферами, чтобы их брали в машины? И как договариваться, если деньги у дяди Феди, а у Антона нет ни копейки? И справится ли он в случае чего с Боем в дороге? Теперь Антону было очевидно, что справляется он с Боем только тогда, когда Бой сам этого хочет. А если не захочет? Не только Антона — здоровенного мужика, как щенка, брякнул об землю…

И что паниковать? Завтра приедет дядя Федя, а уж он-то наверняка совладает с Митькой. Надо просто переждать, не уходить из лесничества, и все. Пока Митька Казенный узнает, где они живут, разыщет, дядя Федя будет уже здесь.

— Я домой, — сказал Антон. — Боя пора кормить.

Юка пошла проводить их, но, дойдя до шоссе, повернула обратно.

— Если что узнаешь, предупреди, — сказал Антон.

— Ага! — кивнула Юка. — Или я, или Сашко. Он рядом живет.

— А я вон в той хатке, сбоку…

Он пришел к обеду вовремя, но все-таки получил от тетки Катри нагоняй за то, что бродит черт те где, не пивши и не евши. Антон попытался напомнить, что утром он изрядно поел, но за это ему попало еще больше.